Куда исчез гимнаст — так и не узнали, видимо, прятался в ближайших окрестных домах. Начсанчастью рассказывал: все они были восхищены столь смелым побегом и искали не столько беглеца, сколько его сообщников. Мы боялись — деревья срубят. Не тронули, только проволоку заменили деревянными палями, что огорчительно для зеков закрыло для них открытые дали. Беглеца материли.
Месяц спустя, мы, женсостав театра, прибыли на этот лаг-участок. Вновь назначенный начнадзора, перепуганный насмерть, что «из-за баб» начнутся новые побеги или резня, закричал: «Ищите у них ножи!» Помнящие меня надзиратели смеялись.
Изо всей Кемеровской области в Киселевскую зону идут и идут этапы «политических». Тут за одной оградой собирают «контриков», густо прослоенных блатяками с 58–14 статьей. Вдвоем с доктором Тоннером мы ведем комиссование этапов. Врач редко-редко одобрительно и с удовольствием похлопывает по щечкам ягодицы, сохранившие округлость и упитанность. Таких мало. В большинстве серые мешочки ягодиц симметрично свисают, как маленькие пустые мехи: голодно, голодно повсюду. А коли этого главного признака алементарной дистрофии — тощих ягодиц нет, такой зек получит первую категорию труда, хотя все остальное у него, быть может, и не в порядке. Иногда послушают сердце.
— «Прима, секунда, терция» — диктует врач мне, сидящей над списком. Смотрит преимущественно зады. Тоннер сидит давно, половина заключенных области с их болезнями ему хорошо известна по прежним лагучасткам.
Латинские термины обозначают категорию труда, на которую заключенный доверенный врач обрекает вновь поступившего имярека. Эту завуалированную терминологию «кухонной латыни» не понимают только темные новички.
— Шо вин казав, — минута? — спрашивают меня потом такие простаки. Заключенный ничего не должен знать о своей судьбе, поэтому и в санчасти прибегаем к таким приемам. «Кварта» звучит редко, только при осмотре тех, кто уже не стоит. Кварту мы госпитализируем сразу после комиссования. Ну разве санчасть — не островок гуманности?!
— «Прима!» — Жестко диктует мне врач, кинув взгляд на чей-то вовсе отвислый зад, обладатель которого по старому знакомству в прежнем лагере подобострастно приветствует доктора, опуская штаны. Услышав «прима», доходяга пошатывается, в глазах у него ужас.
— Прима! — жестко повторяет доктор, и лучи его ресниц сближаются злобно, и упрямый волчий оскал уродует красивый рот.
Дядька еще что-то безуспешно бормочет, его оттесняют в очереди, он горько вздыхает и, застегивая штаны, отходит в унынии: завтра с «примой» ему идти на самую тяжелую работу, где так ослабевшему легко погибнуть, как мухе.