И только с годами поняла, что «это» — тоже пытка, которой нас подвергают, чтобы лишить достоинства, как отнимали его каторжным трудом, голодом и прочим. Растлить и разложить личность! Убить человека! Оставить от него только визжащую плоть — вот их задача! Насильственно погрузить человека на самое дно биологического и социального начала. Многие ли избежали этого?[20]
Мне уже по освобождении рассказал бывший уголовный зек. В глубинах тайги, где нет часовых, ибо побеги невозможны, он с приятелем жил в постовой избушке. Забрели к ним заблудившиеся в тайге три заключенные женщины. Мужики их покормили, показали дорогу. Те ушли. Только Одна вернулась и предложила им в благодарность… себя. Обоим.
— Бабы у нас свои были, мы отказались, и она радостно побежала догонять подруг.
— Знаешь, кто это? — сказал товарищ. — Это жена наркома Б., я с ней был в одном лагере.
И, слушая рассказ, я вспомнила разряженную наркомшу, не то актрису, не то искусствоведа, приходившую в наш музей.
Никогда прежде, хорошо зная в общем о грязи безлюбовных отношений, не предполагала я, что в условиях гибели и опасности у натур низменных обостряется сексуальное чувство. До скотства. Вероятно, в смертный час срабатывает голый инстинкт продолжения рода. Впервые заметила это я в дни нашей репатриации, когда оглушил первый ужас, когда ожидание смерти было невыносимо. В эти священные по силе моего чувства к мужу дни, я наблюдала не одну «жену». Одна из них была близка к сумасшествию, глаза ее блуждали, губы постоянно шептали: «Витя, Витенька…». День на пятый к ней «пристал» холостой казак: было выгодно репатриироваться с семейными эшелонами, где условия легче. Это было понятно и нужно для спасения жизней, многие соглашались на такое фиктивное «собрачие» на время пути. По силе моего страдания за мужа я и на это не могла пойти, но Нина разрешила казаку — чуть ли не мужеву ординарцу — назваться мужем. И вскорости с помутившимися глазами признается мне, что казак на нее «действует» в определенном смысле. Гадливость, обыкновенная человеческая брезгливость заставили меня отойти от несчастной. Причем, казак в интимном смысле к ней и не «приставал». Она сама.
В условиях лагерей советских такие инстинкты, совершенно животные, побеждали даже еще при голоде, даже интеллигентных людей. Я не говорю здесь о бесстыдных по натуре блатных или вынуждаемых насильственно. И случаев таких десятки.
В Сиблаге совершенно респектабельная чешка — «дама» явная, привезла в Маргоспиталь подругу на телеге из жензоны на консультацию к хирургу. Пока больную осматривал врач, чешка в углу, за занавеской, которая шевелилась и откуда все было нам слышно, отдалась другому незнакомому врачу-армянину. И на упреки компатриота за «чисто русское свинство», плача, объяснила, что годами «жаждала» мужчину и не устояла перед первым натиском незнакомого врача. Но что это было? Разврат или пытка? Женщины использовали каждый случай, чтобы отдаться, мужчины, чтобы взять. С риском для жизни перебегали «огневую», то есть простреливаемую зону, которая в иных лагерях отделяла женучасток от мужского. Использовали «М» и «Ж» уборные(!). И все это, таясь от стражей, но не вообще от людей, как животные.