…И вот утро, первое рабочее, и бригадирша из уважения к тому, что я медсестра и артистка, то есть «придурок» в будущем довольно явный и могущий ой, как пригодиться, — это опытными лагерниками всегда учитывалось — не берет меня в трудную экспедицию «по сено», а оставляет на совсем пустяковую легкую работу «без ходьбы». Предусмотрительно и расчетливо «шестерит» мне она: такую услугу в первый мой рабочий день, особенно морозный, я забыть не должна. Умная баба учитывает все.
Содержание этой главы — труд и быт в обжитых лагерях. Начну с «легкого». На легкие работы назначали самых малосильных или тех, кто мог чем-либо подкупить, хотя бы и был «лбом». Те, кто не составлял класс «придурков», то есть специалистов, или бывших ответработников, трудились дневальными, прачками, банщиками, санитарами и т. п. Это были подлинные мученики: их работа подчас была более тяжкой, чем труд бригадников на «объектах». Там за них думал бригадир, а они «кантовались» и «туфтили», как умели, то есть работали кое-как.
При физическом здоровье, приличном питании производительная работа за зоной, если в нее втянуться, а тем более быть профессионально привычным, была и физически, и морально полезнее истинно безысходного каторжного труда рабочих зоны, работавших неустанно, без норм, нервируемых всегда. Зонных совсем не одевали, даже отнимали у них в пользу работяг то, что удавалось получить по блату. Им завидовали: они, якобы, «сидели в тепле» и трудились не по команде.
Бригадники, делавшие работу «государственную», созидательную, могли что-то требовать от бригадира, а иногда от начальства, хотя их дело всегда было трудоемким, тяжким, вредным и опасным. За условия труда на государство боролись даже. Так в Белове рабочие из заводского вредного цеха дистилляции покусились однажды на жизнь начлага Андреева (профессора), после того, как он заявил, что они на то и зеки, чтобы не кормить их досыта. С тех пор он ходил по зоне с собакой.
Сама подлая идея массового «сажания» и возникла, конечно, от необходимости иметь дешевую рабочую силу при тогдашней нехватке или полном отсутствии механизмов и при огромном объеме работ по «строительству социализма». И бериевская и даже хрущевская амнистии тоже не были «актом гуманности», а просто с развитием механизации труда — а я была свидетельницей ее начала, впервые в лагерях услышав слова «экскаватор», «подъемный кран», — стало невыгодно кормить и содержать миллионы подневольных рабочих. Нужнее стали машины, а не живая плоть и кровь граждан социалистического государства. И кто не погиб, тех выпустили «за скобки»: причем, как мы убедились — и это гениально показал в «Круге первом» Солженицын, — вольный мир никак не отличался от жизни «в скобках». Тот же страх, все друг у друга под стражей в системе, увязанной только политическим лицемерием и ложью. Был даже хуже, своей безнадежностью, ибо в лагерях жили надеждой на свободу, встречу с близкими, которые рисовались в обманчиво радужных красках. Пока мы сидели, на воле советский фашизм делал свое разлагающее дело: вымирали понятия гуманизма, распадались семейные отношения. В ту пору мне «усечь» все это было трудно.