Возле дома офицеры галантно сами сгружают хворост и уводят ослика, приговаривая; «Женька, Женька, пойдем Женька!» И он идет покорно, дожевывая мои ромашки, только спустя несколько минут издали доносится женькино рыдающее иканье. Видимо, остановился. Ага! Пусть они с ним помучаются, ведь они не знают секрета, какой сообщил мне Бирюк. Но вдруг меня осеняет другое:
— Мама, а ведь они его будут бить! — И хотя я сама не раз колотила упрямца кулаками по барабанящим бокам, сердце мое сжимает такая тоска по ослику, такая жалость, что силу ее я помню по сей день. Мама убеждает, что бить не будут, ведь он хорошо и послушно пошел за этими офицерами, но я плачу долго, горько и в тот вечер не успеваю рассказать маме, о чем говорила с Бирюком и почему он меня отпустил. Наутро вся окрестная детвора уже проведала, что Женьку забрали, и ребятишки, вспрыгивая на забор, выражают мне соболезнование.
А дров нам действительно привезли. Солдат с белой ленточкой на кубанке выгружает их сам. Историю с Женькой он знает и уверяет меня, что ишачку в обозе плохо не будет, там есть много ослов, мулов и даже пони — «маленькие-маленькие такие лошадки, но прямо как настоящие». И если я захочу, мне вместо ослика вернут такую «поню», но я умоляю отдать мне моего Женьку со сломанным ухом. Солдат обещает запомнить примету. Он еще утешает: таких вьючных животных в бой под пули не берут, там годятся только быстрые кони, и Женька будет работать в городе. Где же, где именно? — Очень далеко, на другой, противоположной, окраине, за вокзалом. — Ах, так далеко мама, конечно, меня не пустит. Даже с Нюськой ни за что не пустит навестить Женьку. Да и не дойдем, заблудимся…
Ранней весною город занимают красные войска. Теперь уже навсегда у нас устанавливается советская власть. А папы нет и нет! Перестаю спать, кричу по ночам, неужели папа убит? Бабуля Таня тоже не имеет от него вестей.
Еще морозец давит, однажды звонок в парадную дверь. У порога солдат с красной звездочкой на шапке держит на поводке понуро стоящего ослика. Левое ухо висит, как тряпка.
— Женька, Женечка! — Осел опахийает мое лицо паром своего дыхания.
— Где вы его взяли, дядечка? Ведь его белые забрали! Мама, мама! — Красноармейца впускают в дом, но опасаясь насекомых, в комнаты не приглашают. Женьку на радостях заводят в коридор, и он усеивает пол крепкими крупными орешками. Мама морщится, дядя обрадовано бежит за сеном, которое еще лежит в сарайчике-тайничке. Женька нас вроде бы узнал: каждого бодает упрямым лобиком.
Сначала кормят Женьку. Солдата, осведомившись, нет ли «блондинок», впускают в кухню. И я сама ставлю для него самовар, ведь он, оказывается, папин посланец. Папа жив! Скорей бы сообщить об этом бабуленьке! Папочка мой жив-здоров! Женька ко мне вернулся!