Пригласили сексологов. После расспросов врача об интимном «ради интересов науки» он воскликнул возмущенно: «Какая, однако, бесстыдница эта ваша наука!» Выяснилось, что наш Пушкин неспособен к воспроизведению потомства. Вот почему он, тоскуя по друзьям былым, редко вспоминал жену и детей — это была область пола. Так обнаружилась еще одна крупная «раковина» в сплаве, который мы называли Пушкин.
А он все угасал. Не помогло и старинное средство против сплина: путешествия. В вояжах он тоже ничему не радовался, впечатления не обогащали более. Желанный Кавказ утомил обилием цивилизации. Сибирь — просторами. Заграница, куда он всю первую жизнь мечтал поехать, оживила только на первых порах. Он только считал этажи, а посещая памятные места, грустно повторял: «Могилы… могилы…»
«Шоковая ситуация с положительными эмоциями», которые Бородин наслаивал одна на другую, лишь усугубляли угнетенность. Я предложил свезти Пушкина на праздник в Михайловское. Сидя в публике, он вежливо выслушивал выступления и на концерте прослезился при хоровом исполнении песни «За морем синичка не пышно жила», которую певала ему няня. Когда мы только вдвоем бродили по полям и лесам имения, не он сам, а я читал ему строки: «Минувшее меня объемлет живо…» Он сказал: «Объемлет-то, объемлет, но мертво».
Мы беседовали с колхозниками, потомками его крепостных. Они шептались, как иностранец этот похож на божество их музейного комплекса. Директор Гейченко даже сфотографировал его в толпе. Пушкин особенно долго смотрел на уроженца села, веснушчатого молодого тракториста — видно, он был похож на своего знакомого поэту прапрадеда — и спросил ласково, что тот думает о Пушкине. Парень застенчиво и простодушно сказал: «Пушкин — наше все!» — и обвел руками окрестность, прихватив кусок неба. И хотя он явно повторил услышанное с праздничной эстрады, «иностранец» побледнел и ушел от толпы. Не было, не было ему чем возместить народную любовь!
Я записал тогда все его замечания по реконструкции усадьбы, теперь записи утрачены, и все останется как есть — «приблизительно так».
Все чаще слышал я негативные суждения о нашем времени. Уже снова он говорил не «наше» общество, а «ваше».
Массовую культуру нашего века осудил: само понятие культуры включает глубину воззрений и чувствований, мы же называем культурой не более, чем цивилизацию. С восторгом вначале принявший новое в народном сознании, вдруг затосковал по патриархальности. С глубокой скорбью и разочарованием жалел об утрате обычаев и верований народных, о нивелировании национального. При всей силе ума мироощущение нынешнего человека не мог вместить.