Десять часов подряд вы не видите вообще ничего, и тут показывается земля, начинается береговая линия — Япония!
Самолет все ближе и ближе подбирается к острову, и вы замечаете у воды миллионы японцев. Их лица обращены к небу, туда, где летит самолет, вы опускаетесь все ниже, ниже, и вот уже совершенно ясно: люди высматривают именно ваш самолет, они держат в руках какие-то штуки и принимаются ими размахивать.
Сначала вы не понимаете, чем это они машут, но неожиданно, чудом, до вас доходит. Миллионы японских мужчин, женщин и детей машут самолету палочками для еды.
Добро пожаловать в Японию!
Меня начисто стерли с лица природы, словно классную доску перед началом уроков, и потому, забредя вчера в японский район Сан-Франциско — Японский Город, — я вдруг увидал, что весь тротуар завален шоколадными обертками.
Сотни шоколадных оберток. «Кто, черт побери, слопал весь этот шоколад?» — думал я. Будто по улице прошагал всеяпонский съезд шоколадоедов.
И тут я заметил неподалеку сливовые деревья. И тут я заметил, что уже осень. И тут я заметил, что листья падают, как им положено падать каждый год в это время.
Где же меня носило?
На моих плечах тяжесть мира. По шкале заданий и забот Атлант мне по колено, а его планета — баскетбольный мяч.
Мысли с такой скоростью несутся вперед, что вспышка молнии по сравнению с ними — кубик льда в жалком стакане разбавленного лимонада, что держит в руках старуха, сидя на парадном крыльце в забытой богом Луизиане. Она таращится в никуда и сжимает в руке стакан лимонада.
Другими словами: мое внутреннее географическое чувство лишь немногим больше, чем самая малость. На самом деле я сейчас на полпути к Альбукерку. В первый раз я свернул не в ту сторону, когда открыл сегодня утром глаза, а второй — когда встал с кровати. Я хочу быть там, где я есть, но, оказывается, меня занесло на 66-й тракт, до Альбукерка пятьдесят миль, а далеко позади, словно парализованный кинонаплыв, замерла тень Сан-Франциско.
Но тут наплыв схлопывается, будто умирающий от инфаркта телевизор, Нью-Мексико исчезает, и я в мгновение ока переношусь обратно в Сан-Франциско, где был все это время и не меньше минуты шагал к Бродвею по ступенькам Кёрни-стрит.
Причина тому — абсолютная реальность окна, на котором развешаны утиные носы и куриные лапы. Другие части птиц куда-то подевались, а носы и лапы на месте.
Квартира, очевидно, принадлежит китайцу, и у окна подсыхают на солнце пять веревок с утиными носами и куриными лапами. Не знаю для чего: может, затевается особенная, раз в сто лет, китайская пирушка, а может — обычный суп. Проголодались? Ну, ешьте.