В эту же ночь я заступил на дежурство. Мотаюсь по палатам метеором. Угождаю каждому — кому ласковым словом, кому делом. Когда сам наелся, то стал отдавать запасы пищи голодным. Пошла слава доброго, душевного санитара. Даже главврач отметил и сказал: — «Молодец!»
Прошло с месяц. Я ожил, поправился, обмундировался. В одной из палат умер от потери крови офицер, и его комсоставовская шинель перешла в мою собственность. Перед новым 1942 годом со старостой ушел старший санитар, и главврач поставил меня во главе санитарной команды. О!!! Теперь я уже «бугор»! Кадушку не ношу. Заимел блат с поварами. Они ходили вольно и за гимнастерку, брюки или ботинки могли выменять на «свободе» сало, мясо, даже самогон. У меня же в кладовой от умерших было всякое барахло. Как-то я принес из кухни лук, постное масло и решил на плите поджарить кусочки нашего суррогатного хлеба. Пошел по помещению запах жареного лука. Больные повскакивали и кто мог ходить, подходили к плите наслаждаться запахом жареного лука. На мою просьбу вернуться на место умоляли разрешить подышать этим давно забытым запахом.
* * *
В начале 1942 года наш лагерь под названием «28-я батарея» был ликвидирован за малочисленностью: половина погибли от голода, холода и болезней, какое-то количество было отправлено в Германию. Остальных перевели в шталаг № 346. По-видимому, ранее это был военный городок. Мой главврач принял весь лазарет в шталаге, а меня утвердил в «чине» старшего санитара выздоравливающей палаты. В штате было 6 санитаров и 2 фельдшера, ну а я как старшой.
Главврач оказался моим земляком с Кубани из города Кропоткина. Его звали Тимофей Матвеевич. Мы стали приятелями. Даже иногда выпивали украинскую «горилку», если удавалось за барахло ее выменять у вольных людей. Один раз во время выпивки я спросил, что он думал, когда при приеме на «работу» так долго рассматривал меня. Он признался, что, когда увидел меня, вспомнил служившего где-то в армии своего сына и, видя мое положение, чуть не заплакал. Вот почему он отвернулся и минут пять смотрел в окно, стараясь успокоиться и не показать своих слез.
Положение больных было ужасно. Не было никаких лекарств. Заедали вши, которые размножились миллионами. Тучи вшей в одежде, в соломе и на людях. Палату иногда посещал немецкий врач. Приказывал делать мухобойки и бить мух как разносчиков заразы, а вшей не видел или не хотел видеть.
* * *
Как-то утром перед весной наш госпиталь посетил один староста из Семеновского района Полтавской области. Я ему разрешил зайти в палату и поспрашивать земляков, а сам вышел в коридор и закурил. Стою, прислонившись к косяку двери. Земляков староста не нашел, а когда вышел, глянул на меня и спрашивает: — «О чем сынку зажурився?» Я быстро состряпал такую «байку»: — «Да вот видишь, батько, одни пленные ждут родных, другие — жен, третьи — старост. А я сирота. Воспитывался в детдоме. Никого из родных нет и не знаю». Он посмотрел на меня и говорит — «Бачу, ты гарный хлопец. Если хочешь, я возьму тебя за какого-нибудь сельчанина». Зашли в мою каморку, он достал свой список, нашел в нем Дрока Николая Григорьевича. «Вот ты и будешь им. Но ты должен быть в курсе: кто был голова колгоспу, кто был голова сильрады, яки села в районе. И старайся размовлятитильки по-украински». Староста должен был посетить еще небольшой лагерь пленных на «Зеркальной фабрике» в Кременчуге. Вечером еще раз зашел ко мне, проэкзаменовал на знание сел, как я балакаю по-украински и т. п. Попросил: — «Если можно, захвати побольше гимнастерок, брюк, обуви». Завтра утром он заберет меня и едем в село Семеновка.