«Тогда суди и наказывай!» — мысленно произнес Пересветов.
И будущее теперь казалось ему не таким уже отчаянным, как представлялось после беседы с адмиралом.
Если Егор Егорович и не возносился чрезмерными надеждами, то все-таки надеялся не на что-нибудь ужасное, а только на «пакости», хотя и большие.
Уж если и не замнут совсем дела о нем, чтобы не «опрохвостить» этого выскочку-адмирала, имеющего, по-видимому, высокого покровителя в высших морских сферах, — то дадут домашнюю головомойку министр и начальник штаба и будут держать на службе до выслуги полной пенсии и уволят, по прошению, в отставку с производством в контр-адмиралы.
Но чем более смягчалась кара в уме Пересветова при мысли о своей отличной службе, еще недавно засвидетельствованной предместником начальника эскадры, о родственных узах с адмиралом-тестем и о знакомстве со многими адмиралами, которые были не бессердечными, а хорошими и добрыми людьми и «не зевали при случае на брасах», — тем несправедливее казалась эта кара и тем ненавистнее становился в его глазах Северцов.
Но особенно злился Пересветов на бывшего своего помощника Баклагина.
По мнению бывшего капитана, Баклагин именно благодаря его показаниям и нежеланию помочь своему капитану был главным виновником того, что вся эта история открылась и с подлым удовольствием раздута адмиралом Северцовым.
Нечего и говорить, что о запоротом Никифорове и о тысяче двухстах фунтах, лежавших в виде чека в кармане, Пересветов в эту минуту не вспомнил.
Зато Егор Егорович злился и, не понимая, чем, кроме подлости или несосветимой глупости, объяснить эти откровенные разоблачения «собаки», старшего офицера, спрашивал себя:
— Какая цель такой подлости? Кажется, я ему ничего дурного не сделал, и… такой подлец!
VII
Пересветов вернулся в отель, сбросил сукно, облачился в чесунчу и стал отпиваться содовой водой с brandy[12]. После нестерпимо палящего зноя на улице — в прохладном, полутемном номере Пересветов несколько отдышался, пересчитал изрядную сумму денег в золоте, написал жене длинное письмо о «подлости» товарища-адмирала и о скором приезде и вышел в контору отеля, чтобы сдать письмо и справиться о дне отхода первого парохода в Европу.
В это время в конторе появился бывший ревизор, лейтенант Нерпин. Вещи его были внесены китайцем-боем гостиницы.
— Под суд еду, Егор Егорыч! Прямо в Россию и под суд, Егор Егорыч! — воскликнул, здороваясь с Пересветовым, молодой красивый лейтенант в щегольском статском платье.
И в лице и в голосе Нерпина была вызывающая, неспокойная наглость, и в преувеличенном смехе слышалась искусственность.