Но «завтра» больше не было. Только «сегодня». Только волшебная ночь и любовь к этому прекрасному, мужественному и бесконечно одинокому человеку. И Хилари двинулась вперед.
Четыре ступени — словно четыре вечности. На последней Коннер не смог больше ждать: он бросился вперед и прижал Хилари к холодной мускулистой груди. Даже сквозь плотную ткань ночной рубашки она чувствовала, как бьется его сердце; ей хотелось сорвать рубашку и прижаться к нему — грудью к груди, сердцем к сердцу, душой к душе.
Коннер подхватил ее на руки и внес в темную спальню, куда почти не проникал лунный свет. У самой кровати он ослабил объятия и осторожно поставил Хилари на пол.
Задыхаясь от волнения, она ждала, что Коннер станет расстегивать на ней рубашку. Но он не прикоснулся к ней, вместо этого одним движением распустил шнур на брюках — и они неясной тенью скользнули на пол.
Он стоял неподвижно, позволяя ее глазам привыкнуть к темноте, а ей самой — к виду его обнаженного тела. Хилари не верила своим глазам. Боже, как он прекрасен! Она не могла наглядеться на него; а Коннер стоял перед ней, словно молодой бог, ничуть не смущенный ни своей наготой, ни ее нескрываемым восхищением.
— Прикоснись ко мне, — прошептал он и положил ее ладонь себе на грудь — туда, где билось сердце. — Чувствуешь, что ты со мной делаешь?
Сердце его стучало громко и отрывисто, словно телеграфный аппарат, передающий срочное сообщение. Но Хилари не успела расшифровать это послание: Коннер повел ее руку ниже, по плоскому подтянутому животу, туда, где от кожи вздымался обжигающий жар.
— И здесь. — Он накрыл ее руку своей рукой. — Чувствуешь, что ты делаешь со мной… здесь?
Хилари тихо застонала в ответ.
— Удивлена моим бесстыдством? — хрипло спросил Коннер.
Смущенная Хилари замотала головой. Чего ему стыдиться? Своей красоты? Или мужественности?
— Нет, — ответила она, несмело касаясь мощного орудия любви. — Тебе нечего стыдиться, Ты… — Она запнулась, подыскивая подходящее слово. Не так-то легко думать, если в руках у тебя вздрагивает… — О, ты удивительный!
— Но вчера у водопада, — продолжал Коннер, — ты была сконфужена и стыдилась сама себя. Стыдилась того, как сильно меня хочешь.
Хилари, покраснев, подняла глаза.
— Тогда все было иначе, — пробормотала она.
Коннер прикрыл глаза, словно припоминая.
— Ты была прекрасна! — сдавленным голосом ответил он, и средоточие его страсти судорожно дернулось в руках Хилари. Она знала, что означают эти движения, этот сдавленный голос и жар, исходящий от его тела: Коннер жаждет ее, дико и безрассудно, как сама она жаждала его у водопада.