Неожиданно под брёвнами зашуршало. Стоп. Приехали. Сходим на берег. Словно мрачные, безмолвные часовые, один за другим появляются стволы деревьев.
Трогаю ладонью кору. Под пальцами шуршат влажные чешуйки. Сосны. Где поставить палатку? Таня бродит за мной, потом грустно просит:
– Саша, не надо пока костёр разводить, – и исчезает. Странное желание. А мне так хочется света. Только не ослепительного, мёртвого, электрического, а огня костра – живого, весёлого.
Кое-как умудряюсь поставить палатку. Укладываю на её пол сено (на плоту оно отсыреет), на сено – одеяло. Распихиваю сумки, спальный мешок, свою куртку. Всё на ощупь. Темно - как говорится, глаз выколи.
Вылезаю, оглядываюсь. Спрашиваю куда придётся:
– Ты где?
– Иди сюда, – глухо откликается Таня,
Я сижу верхом на толстом суку, опираясь спиной на ствол дерева. Сук длинный, наверное, нависает над рекой. Таня сидит амазонкой, прижимаясь спиной к моей груди. Я обнимаю Таню за пояс, чтобы не упала, чтобы было теплее, чтобы не уходила.
Вдруг Таня устало запрокидывает голову на мое плечо. Её глаза полузакрыты. Она что-то шепчет. Я склоняю голову и, почти касаясь губами её губ, шепчу:
– Что ты говоришь, что?
– Мы могли не встретиться.
– Мы не могли не встретиться.
Я осторожно целую её. Потом ещё раз, ещё, сильнее и дольше. Таня обнимает меня за шею.
– Сашенька, ты со всеми женщинами такой хороший?
– Неумная, у меня их почти и не было. Танька, поплыли завтра дальше.
– А ты сомневался? Я же...
Таня вдруг резко и с ужасом шепчет:
– Смотри!
С реки в таинственной тишине на нас медленно надвигается огромный чёрный, вытянутый вверх четырёхугольник. Слышится шорох полотна, лёгкий плеск воды. Алые паруса? Летучий голландец? Пётр Сергеевич прав, что верит в чудеса. Но чудес на свете не бывает. Таня давит на меня спиной, потом не то всхлипывает, не то тихо взвизгивает и прыгает на землю. Я за ней. Хватаю её за руку и бегу к палатке. Подталкиваю Таню внутрь, а сам задерживаюсь. Слышу шорох, треск ветвей и тут же сердитый женский голос:
– Женя, мы на берег напоролись! Ты что, слепой? Какого черта развесил этот парус? За ним же вообще ничего не видно, да и ветра нет. Разворачивай.
Раздражённый мужской голос ответил:
– Да заткнись ты, всегда всю романтику испохабишь.
Перебранка удаляется. Я, смеясь, вваливаюсь в палатку. Таня вскрикивает и, наверное, накидывает что-то на голову, потому что смех её становится глуше. Трогаю рукой. Моя куртка.
– Вылезай, – говорю я.
– Не вылезу, страшно, там привидения.
Я тяну куртку к себе и пою:
– Эй, дубинушка, ухнем.
Таня вцепилась крепко. Дёргаю куртку сильней и тут же убираю свою руку, потому что услышал треск лопнувшей ткани. Таня притихла. Прощай, моя нейлоновая тряпка. Шарю рукой, чтобы узнать, где и как я распорол свою одёжку. Но моя ладонь ложится на Танину обнажённую грудь. Она неправдоподобно округла, туга и прохладна. Тишина такая, что начинает звенеть в ушах, а в глазах вспыхивают какие-то искорки. Таня не шелохнулась, а я не могу убрать свою руку, потому что это совсем чужая рука. Словно тяжким, чугунным, неуправляемым протезом я вожу по телу Тани.