И тут, к своему изумлению и ужасу, Блутгельд заметил, что, пока он заботился об улучшении их состояния, его собственное резко ухудшилось. Он отдал все для общего блага. Одежда его превратилась в лохмотья и напоминала дерюгу. Пальцы ног вылезали из туфель. Борода отросла, усы лезли в рот, а волосы свободно закрывали уши и доходили до рваного воротника. Он чувствовал себя старым, больным и опустошенным, но ни о чем не жалел. Проделанная работа стоила того. Но как долго он простоял здесь? Поток машин уже давно прекратился, только правее, на шоссе, лежали поврежденные и брошенные остовы автомобилей. Прошли недели? Может быть, месяцы? Он проголодался, ноги его дрожали от холода, поэтому он снова двинулся дальше.
Я отдал им все, что у меня было, сказал он себе и почувствовал обиду и даже гнев. И что я получил взамен? — думал он. Только то, что сейчас я слишком устал, чтобы дойти до округа Марин; мне придется остаться здесь, на этой стороне залива, пока я не отдохну и не приду в себя. Он медленно продолжал идти, и его негодование росло.
Но как бы то ни было, свою работу он выполнил. Невдалеке от себя он увидел пункт первой помощи с рядами потрепанных палаток; он увидел женщин с нарукавными повязками и знал, что это медсестры. Он увидел мужчин в касках с оружием. Закон и порядок, понял он. Благодаря моим усилиям все восстанавливается. Они в неоплатном долгу передо мной, но, конечно, и не подозревают об этом. Пожалуй, я оставлю их в неведении, решил он.
Когда он подошел к первой палатке, один из вооруженных мужчин остановил его. Подошел другой мужчина с блокнотом. Блутгельда спросили, откуда он.
— Из Беркли.
— Имя?
— Мистер Джек Триз.
Они записали все это, затем оторвали талон и дали ему. На талоне был номер, и мужчины объяснили, что он должен беречь талон, потому что без него ему не выдадут продуктовый паек. Его также предупредили, что, если он попытается — или уже пытался — получить паек на другом пункте, его расстреляют. Затем мужчины ушли, оставив его стоять с нумерованным талоном в руке.
Надо ли рассказать им, что все это — моих рук дело? — колебался он. Что только я виноват и навечно осужден за мой смертельный грех, за то, что я — причина случившегося? Нет, решил он, если я им скажу, они заберут у меня талон и не дадут паек. А я ужасно, ужасно хочу есть.
Одна из медсестер подошла к нему и деловым, бесстрастным голосом спросила:
— Рвота? Головокружение? Изменение цвета стула?
— Нет, — сказал он.
— Какие-нибудь поверхностные ожоги, которые не заживают?
Он покачал головой: нет.