Что делать?
Грэнби, конечно, на это не пойдет. Вся его долгосрочная стратегия строится на диверсификации.
Но собрание уже несется со скоростью экспресса. Директора поддерживают предложение Трумана. Предлагается резолюция, ставится на голосование, принимается — все в течение пяти минут. Грэнби не говорит ни слова, даже голосует за. У него должно быть что-то припрятано в рукаве. Должно быть.
— Прежде чем мы перейдем к следующему пункту повестки дня, — говорит Грэнби, — я хочу подчеркнуть, что инвестиции в центральное направление следует тщательно спланировать.
— Согласен, — поддерживает его Труман. — Планы инвестиций, предложенные сегодня, слишком ординарны и очень рискованны.
Я смотрю на Хилтона. Он уже не улыбается. Ясно, президентского кресла ему не видать. Скорее всего, мы получим нового президента со стороны. В любом случае это будет лучше чем Хилтон.
В доме грохочет музыка. Я прямым ходом направляюсь в комнату Дейва: тот делает уроки. Можно не здороваться: он все равно не услышит. Закрываю дверь, грохот сразу уменьшается децибелов на пятьдесят. Джули умница, что вместе с новой стереосистемой заказала в комнату сына и звуконепроницаемую дверь.
Шэрон болтает по телефону. Я машу ей рукой и иду на кухню. С тех пор как Джули открыла свою фирму, нам пришлось смириться с поздними ужинами. Джули теперь работает консультантом по вопросам брака, и, как говорит, время с четырех до девяти — лучшее для ее работы. Для ее клиентов, конечно. Наше единственное утешение — это тапас[1], которые Джули нам готовит. Можем же мы в Америке завести кое-какие европейские привычки.
— Меня пригласили на особенный вечер!
— Замечательно! — отвечаю я, приканчивая куриный паштет. — Что же в нем такого особенного?
— Это вечер для старшеклассников, и из не старшеклассников пригласили только нас четверых.
— В популярности тебе не откажешь, — подмигиваю я ей.
— Вот именно, — Шэрон делает пируэт.
Дети щедро оставили мне один бутерброд с мягким сыром и оливками. Я справляюсь с ним в два укуса.
— Так ты не против? — спрашивает она.
— Не вижу, почему я должен быть против.
Шэрон посылает мне поцелуй и уносится из кухни.
— Постой-ка! — кричу я ей вслед. — А почему я должен быть против?
— Да нет, не должен, — говорит она, — мне же почти четырнадцать.
— Конечно, если не считать недостающих восьми месяцев, — тут до меня доходит. — Во сколько вечер заканчивается?
— Не знаю, — небрежно говорит она. Слишком небрежно. — Поздно, наверное.
— Шэрон, что значит «поздно»? — спрашиваю я и лезу в холодильник за пивом.
— Ну папа, — ее голос начинает звенеть, — я же не могу уйти с вечера до того, как он закончится.