— Егоров! Ты пьян, каналья!.. Иди спать…
— И пойду…
Но вместо того чтобы уйти, Егоров оставался в каюте и продолжал:
— А все-таки я вам, Лександра Иваныч, всю правду скажу… Очинно мне жалко тебя, моего голубчика… И сертучишко-то старенький… и сапоги в заплатках, и припасу у нас никакого… А кто виноват?.. Сами, Лександра Иваныч, виноваты… Не послушались Егорова… Небось Егоров, даром что из матросов, а с понятием… С большим понятием!.. Жили мы с вами холостыми, то ли дело?.. Слава тебе господи! И деньги у нас завсегда были, и всякого припасу вдосталь, и звание свое поддерживали… «Егоров! Шимпанского!» — «Есть!» И несу, что вгодно… А теперь, как глупость-то сделал…
— Егоров! Пошел вон! Искровяню рожу!
Но эта угроза не только не пугала Егорова, а, напротив, приводила его даже в несколько восторженное состояние.
— Что ж, искровяните. Сделайте ваше одолжение… Со всем моим удовольствием! Я ведь любя говорю… Слава богу, пятнадцать лет служу вам честно… А все-таки вижу: хоша вы и адмирал, а рассудку в вас мало… Ну… хорошо… положим, бес взыграл на старости лет… Так женись, братец ты мой, на какой-нибудь степенной сахарной вдове в теле и с понятием, а то…
Обыкновенно Егоров не доканчивал, потому что взбешенный адмирал срывался с дивана и, схватив вестового за шиворот, ввергал Егорова в его крошечную каютку и запирал ее на ключ.
«Непременно прогоню эту пьяную скотину!» — решал адмирал в пылу гнева. Но гнев проходил, и эта «пьяная скотина» снова являлась в глазах адмирала близким, преданным человеком, а воспоминание нашептывало, как эта «пьяная скотина», жертвуя собой, спасла во время крушения своего командира.
И адмирал прощал Егорову его дерзкие речи во хмелю и ворчанья в трезвом виде, как и Егоров, в свою очередь, прощал адмиралу его ругань и кулачную расправу во время вспышек гнева.
И оба любили друг друга.
II
Егоров — вообще аккуратный и исправный, по морской привычке, человек — довел кабинет и маленькую спальню адмирала до умопомрачающей чистоты. Все в этих комнатах блестело и сверкало. Нигде ни соринки, нигде ни пылинки. Все окна были вымыты и протерты суконками. Подоконники сияли своей белизной, и дверные ручки и замки просто горели. Ковры были выбиты. Все адмиральское платье было вынесено на двор, проветрено, выбито и, вычищенное, аккуратно повешено в шкапу. На случай, если адмирал поедет во дворец к заутрене, Егоров надел на мундир ордена и привинтил звезды. Нужно ли прибавлять, что несколько пар адмиральских сапог так блестели, что хоть смотрись в них, как в зеркало.
До остальных комнат, до «ейных», как не без некоторого презрения Егоров называл другие комнаты, находившиеся под наблюдением адмиральши, он не касался и только при виде беспорядка в них презрительно скашивал губы и поводил плечами. Убиравшие эти комнаты лакей и горничная не пользовались его расположением. Он их считал лодырями, и притом напускающими на себя «форцу», и относился к ним недружелюбно, как и к кухарке, и к барыне. Молодую хорошенькую адмиральшу он втайне просто ненавидел и только дивился «дурости» адмирала, который ничего не видит и, вместо того чтобы оттаскать эту вертлявую белую сороку за косы, лебезит перед ней, словно ошалелый кот, и не переломает ребер молодому господину из «вольных»