Быть человеком вне закона означало постоянно держаться настороже. Ни дома, ни отдыха, ни сна, ни удовлетворения, ни самой жизни, ради которой стоило бы жить! Он обречен скитаться одиноким волком, либо стать членом сообщества людей, чуждых ему по духу. Даже зарабатывая на жизнь честным трудом, он все равно должен скрывать свое настоящее имя, опасаясь разоблачения. А если ему не удастся наняться в батраки на какое-нибудь затерянное в глуши отдаленное ранчо, то на что он станет жить? Мысль о воровстве была ему отвратительна. Будущее представлялось тусклым, серым и достаточно мрачным. А ведь ему было всего двадцать три года.
Почему жизнь так жестоко обошлась с ним?
Горечь безответного вопроса, казалось, влила щемящий ледяной озноб в его жилы. Что с ним происходит? Дьюан подбросил несколько сухих мескитовых веток в затухающее колеблющееся пламя костра. Он весь дрожал от холода, и ему почему-то не хватало света. Черный купол ночного мрака нависал над ним, смыкаясь вокруг него. Неожиданно он вздрогнул, выпрямился и замер, прислушиваясь. Он услышал шаги. Они раздавались сзади, — нет, сбоку. Кто-то находился здесь, рядом. Непослушной рукой Дьюан потянулся за револьвером, и прикосновение к холодной стали снова заставило его вздрогнуть. Он сидел молча, затаив дыхание, и ждал. Однако все было тихо, — так тихо, как бывает только в дикой каменистой пустыне, где легкий ветерок слабо посвистывает в листве мескитовых деревьев. Действительно ли он слышал шаги? Он снова стал дышать полной грудью.
Но что стало со светом от костра? Он принял какой-то странный зеленоватый оттенок и словно выхватывает из темноты неподвижную тень, скрывающуюся за пределами освещенного круга. Дьюан не слышал никаких шагов, не отмечал никаких движений, но, тем не менее, во время этой бессонной ночи у костра здесь, присутствовал еще один. Дьюан видел его. Он лежал, распростершись навзничь, в самом центре ярко-зеленого ореола, неподвижный, умирающий. Кол Бэйн! Черты лица его были удивительно четкими, как на камее, и выделялись более явственно, чем на любом рисунке. Это было грубое, жесткое лицо, смягчившееся на пороге вечности. Бурый солнечный загар, несомненные признаки пьянства, жестокости и злобы, столь характерные для Бэйна, исчезли бесследно. Это лицо представляло иного Бэйна, демонстрируя, как все человеческое, что было в нем, постепенно вянуло, блекло и пропадало по мере того, как его покрывала смертельная бледность. Губы пытались заговорить, но не могли. Глаза сохраняли агонию мысли. Они выдавали то, что, возможно, дошло бы впоследствии до этого человека, останься он в живых, — сознание, что он слишком поздно увидел свою ошибку. Затем глаза закатились, потускнели и закрылись в смерти.