Сима никогда не заходил в такую даль от Вайла’туна. И потому не осознавал, сколько еще ему терпеть эти мучения. От Обители Матерей башни замка казались такими же недосягаемыми, а она располагалась, вероятно, где-то на полпути отсюда. Одним словом, пока не пройдешь — не поймешь.
И он шел. Скрипел зубами, ругал себя за то, что не внял разуму и не спустился обратно в страшный, зато сухой подземный ход, тщетно кутался в шубу, высоко поднимал дрожащие ноги, но шел.
И тут, среди уныния и отчаяния, когда мысли сбивались и отказывались слушаться хозяина, когда, казалось бы, ему было ровным счетом ни до чего, кроме мечты о корыте с горячей водой, куске хорошо прожаренного мяса с луком и мягкой перине до следующего полудня, невесть откуда возник подлый вопросик: а зачем тебе все это? Зачем терпеть лишения, раскрывать заговоры, замышлять заговоры, вербовать заговорщиков, предавать заговорщиков, подчинять свою жизнь чужой воле, сносить лишения, быстро и без остатка выжигать из души угрызения совести, склонять голову перед теми, кто имел власть, сносить головы тем, над кем власть имел ты, куда-то вечно стремиться, чего-то желать, если сейчас ты тот, кто ты есть: одинокий, замерзший никто, бегущий от смерти, уже во многом лишенный жизни, не предоставленный себе, своим желаниям и слепо верящий, что ценой потери собственной свободы можно приобрести место в иерархии сильных мира сего. До сегодняшнего дня он чувствовал свою избранность и гордился тайным положением. Ему было подвластно многое из того, что никогда не будет подвластно большинству вабонов. Он сравнивал себя с дядей и отмечал, что не очень-то ему и уступает по влиятельности. Уж во всяком случае, не по вызываемому своим появлением трепету. Теперь, когда туман гордыни сам собой рассеялся, Сима с отвращением и ужасом увидел себя со стороны. Он был никем. Да, племянник своего всемогущего дяди. Но в качестве мальчика на посылках. При том, что мальчиком он не был уже ой как давно. Зачем были все эти предательства, заговоры и убийства, если теперь, обремененный их вечным грузом, он вынужден бояться собственной тени, прятаться от безразличных к нему фолдитов, сносить дождь и мокрые, теряющие чувствительность ноги, а не сидеть в собственном доме и не потягивать любимый медовый крок в обществе нескольких наиболее преданных ему телом и душой служанок? Дядя может себе это позволить. И многие эдели, гораздо ниже и дяди, и его самого по положению, тоже могут. Сейчас он видел перед собой их распираемые от смеха физиономии и ненавидел всех. И в первую очередь — себя…