— В город. Хочу немного посидеть на берегу.
— Лучше бы тебе остаться здесь.
— Еще раз простите, но здесь я не могу думать как следует.
Должно быть, только теперь Болиголов понял, какая сила ему противостоит, но теперь был уже не в праве приказывать Алмазу.
— У тебя настоящий магический дар, Эссири, — сказал он, назвав юношу подлинным именем, которое сам же дал ему у истоков Эйми в день имяположения — имя, которое в Истинной Речи означает «Осокорь». — Даже я не могу до конца постичь, что за силы скрыты в тебе. Думаю, сам ты понимаешь еще меньше моего, так что будь осторожен. Тот, кто неправильно применяет свой талант или не пользуется им вовсе, рискует причинить серьезный вред себе и окружающим.
Алмаз кивнул. Растерянный, страдающий, он не возмущался, не протестовал, и Болиголов почувствовал, как в его душе поднимается уважение к этому едва оперившемуся птенцу.
— Ступай, — сказал маг, и Алмаз ушел.
Впоследствии Болиголов понял, что не должен был выпускать юношу из дома. Но он недооценил силу воли Алмаза — а может, и силу заклятия, которое наложила на него девушка. Их разговор состоялся утром; после него Болиголов вернулся к заклинанию, которое он снабжал примечаниями и комментариями. Лишь перед ужином маг вспомнил о своем ученике, однако только после одинокой трапезы Болиголов наконец догадался, что Алмаз больше не вернется.
Болиголов терпеть не мог практической магии, которую несколько высокомерно считал фокусами, достойными балаганных шутов, поэтому он не воспользовался заклятием, позволяющим отыскать потерянное, как сделал бы на его месте любой другой маг. Не прибег он и ни к какому иному волшебному способу. Болиголов был очень сердит, раздосадован, даже немного обижен. Он-то был высокого мнения о своем ученике — даже хотел написать о нем Мастеру Заклинателю, и вот, при первом же серьезном испытании Алмаз не выдержал, сломался.
— Алмаз!.. Не Алмаз — стекло… — бормотал Болиголов.
Впрочем, подобная слабость доказывала, что мальчишка не опасен.
Некоторых способных магов нельзя было оставлять без присмотра, но в Алмазе не было ни злобы, ни жадности. Ни даже обыкновенного честолюбия!..
— Бесхребетный маменькин сынок, — прозвучало в тишине дома. — Что ж, пусть бежит домой, под крылышко родни!
И все же мастеру было досадно, что Алмаз не оправдал его доверия, что сбежал, не поблагодарив учителя, даже не попрощавшись! Вот тебе и хорошее воспитание, подумал волшебник, возвращаясь к оставленному свитку.
* * *
Задув лампу и забравшись под одеяло, Роза вдруг услышала раздавшийся снаружи крик совы — негромкое, мягкое «Хо-ху, хо-ху», из-за которого этих птиц прозвали в народе хохотушками. От этих звуков на сердце у ведьминой дочери стало тяжело. Крик совы был их условным сигналом. Так влюбленные звали друг друга в ивовую рощу на берегу Эйми теплыми и темными летними ночами, когда остальные жители поселка крепко спали. Но это было давно, теперь же Роза старалась вовсе не думать об Алмазе. Прошлой зимой она каждую ночь звала его по ночам. От матери Роза научилась заклятию, которое, в отличие от любовных заговоров, было самым настоящим волшебством. С его помощью Роза посылала Алмазу свои прикосновения, свои поцелуи, свой голос, снова и снова повторявший его имя. Но каждый раз она словно натыкалась на стену, сотканную из неподвижного воздуха и молчания. Она ни к чему не прикасалась и целовала пустоту. Алмаз не слышал ее.