От эльфушиного пения мутилось в голове и бежали мурашки по голой спине, голой до самых пяток.
Фонарик с цветными стеклами опрокинулся на бок и погас.
* * *
— Ты… знал? Про эльфушей?
— Не знал.
Анита смеялась:
— Зна-ал… Все знал…
Юстин обомлел:
— А ты… знала?
— Все знают, — смеялась Анита, — что эльфуши клюют на детей и на влюбленных… Я-то сразу все поняла, когда ты мне манок показал.
Юстин чувствовал себя очень красным, очень счастливым и очень глупым. Они лежали в сене, под навесом, и Аните пора было уходить, но она не могла, потому что небо заволокло тучами и собирался дождик.
— Ты права, — сказал Юстин, закрывая глаза. — Тебя не обманешь… Конечно, я знал.
…Он чувствовал, как выступают на глазах слезы. Не от горя; Анитины губы были средоточием всей на свете нежности, у Юстина будто горячее солнце взорвалось внутри, он плыл, как в топленом молоке, и ничего, кроме Анитиных увлажнившихся глаз, не видел.
— Тили-тили… — еле слышно пели в ушах несуществующие голоса.
По навесу стучали капли, Юстин плавился в своем счастье, пребывал в своем счастье, в их общем, разделенном, оранжевом и синем, ярком солнечном счастье. Потом они долго лежали, убаюкивая друг друга, не было холодно, ни о чем не надо было беспокоиться, и закопченное Анитино стеклышко с отшлифованными краями лежало у Юстина на голом плече.
Потом он заснул.
* * *
Только месяц спустя после визита вербовщиков дед почувствовал в себе достаточно сил, чтобы выйти «в мир». Юстин отговаривал его, но дед был непреклонен: выстругал себе палку, обмотал ноги тряпками и пошел — до ближайшего хутора, за новостями.
Вернулся на другой день — прихрамывающий, но довольный.
Новостей и в самом деле оказалось выше крыши. Краснобрового свергли; говорят, сам он сгинул где-то в горах, сорвался с кручи, уходя от погони. Ушастый Звор вошел в княжью столицу, одним указом низложил всех княжьих советников, наместников и начальников и другим указом назначил своих — и они разъехались по городам и поселкам, потрясая оружием и верительными грамотами, сопровождаемые многочисленной угрюмой стражей. Цены на хлеб подскочили втрое; народ на всякий случай затаился, прекратил всякую торговлю, спрятал все, что можно было уберечь — до выяснения обстоятельств, пока не станет понятно, чего от новой власти ждать.
— Теперь свободно можешь ходить, Юс, — говорил дед, почесывая бороду. — Ты теперь не дезертир. Ты теперь можешь хоть куда наняться, хоть где поселиться, нам-то с тобой конец Краснобрового — в радость, ну его, кровопийцу…
Юстин отмалчивался. Умом понимал, что дед говорит о важном, но никак не мог заставить себя озаботиться свержением Краснобрового, подорожанием хлеба и новыми наместниками. Ему было даже обидно, что дед настолько поглощен пугающими и радостными новостями; ему даже страшновато было оттого, что его собственные мысли соотносились с дедовым рассказом, как небесные облака — с псовой охотой в далеком лесу. Пугающе, шумно, кроваво — но далеко внизу, подернуто дымкой, безразлично…