— Хорошо, можешь пойти посмотреть. — Он повернулся, чтобы уйти.
— Отец?
— Что?
— Ты знаешь, о ком они говорили? Кто этот «наш добрый друг»?
Отец обернулся и задумчиво поглядел на сына.
— Да. Кажется, знаю.
— Если его схватить, — проговорил Роланд в своей медлительной, может быть, даже чуть тяжеловатой манере, — тогда больше уже никого не придется… ну, вздергивать. Как повара.
Отец усмехнулся:
— На какое-то время, наверное, да. Но в конечном итоге всегда кто-то найдется, кого нужно вздернуть, как ты очень изящно выразился. Люди не могут без этого. Даже если и нет никакого предателя, рано или поздно такой отыщется. Люди сами его найдут.
— Да. — Роланд мгновенно понял, о чем идет речь. И, раз уяснив себе это, запомнил уже на всю жизнь. — Но если вы его схватите, этого доброго друга…
— Нет, — решительно оборвал его отец.
— Почему нет?
На мгновение мальчику показалось, что отец сейчас скажет ему почему. Но отец промолчал.
— На сегодня, я думаю, мы уже поговорили достаточно. Оставь меня.
Роланду хотелось напомнить отцу, чтобы он не забыл о своем обещании, когда придет время казни, но он прикусил язык, почувствовав отцовское настроение. Он поднес ко лбу сжатый кулак, выставил одну ногу вперед и поклонился. Потом быстро вышел, плотно закрыв за собой дверь. Он уже понял, что отец хочет потрахаться. Мальчик не стал мысленно задерживаться на этом. Он знал, конечно, что его папа с мамой делают это… эту самую штуку… друг с другом, и был в курсе, как это все происходит. Но сцены, возникавшие в воображении при мысли об этом самом, всегда сопровождались ощущением неловкости и какой-то непонятной вины. Уже потом, несколько лет спустя, Сюзан расскажет ему историю про Эдипа, а он будет слушать ее в молчаливой задумчивости, размышляя о причудливом и кровавом любовном треугольнике: отец, мать и Мартен — которого в определенных кругах прозывали — наш добрый друг Фарсон. Или, возможно, если добавить его самого, это был уже даже и не треугольник, а четырехугольник.
Холм Висельников располагался как раз у дороги на Тонтоун. В этом была некая поэтичность, которую смог бы, наверное, оценить Катберт, но уж никак не Роланд. Зато виселица произвела на Роланда неизгладимое впечатление: исполненная зловещего величия, она черным углом прочертила ясное голубое небо — темный, изломанный силуэт, нависающий над столбовой дорогой.
В тот день обоих ребят освободили от утренних занятий. Корт с немалыми усилиями прочел записки от их отцов, шевеля губами и время от времени кивая головой. Закончив это трудоемкое дело, он аккуратно сложил бумажки и убрал их в карман. Даже здесь, в Гилеаде, бумага была на вес золота. Потом Корт поднял глаза к светло-лиловому рассветному небу и снова кивнул.