Тут на каменные плиты портика упал прямоугольник света, и в вестибюле Суханов мельком увидел настоящего швейцара, который почтительно кланялся у распахнутой двери. Фойе зевнуло соблазнительным теплом, и на пороге появился известный актер, который на ходу раскрывал огромный розовый зонт над своей девятнадцатилетней женой. Эти двое проворковали Анатолию Павловичу «доброй ночи», с нескрываемым любопытством покосились на Белкина и побежали к подъехавшей «Волге». Девчонка захихикала; Суханов явственно расслышал: «…и сбоку бантик», но остальные ее слова проглотила ночь, и он постарался себе внушить, что предметом обсуждения была некая модная дамская идея, а не дурацкая удавка на шее у Белкина. И все равно неприятный осадок остался, очень даже неприятный: эти смешки, косые взгляды — люди бог весть что могли подумать… Он исподлобья посмотрел на Белкина и впал в тоску.
— Слушай, Лев, — начал он, — как же я тебя в зале проглядел?
— Очень просто, — сказал Белкин. — Меня там не было, приглашения не достал. На самом деле я…
Дверь снова начала отворяться, и в расширяющемся проеме Суханов заметил мощный пурпурный бюст жены театрального критика, а сзади — подпрыгивающего кузнечика-мужа. Охваченный внезапной паникой, он стал оттеснять Белкина подальше от выхода, к ступеням, а сам приговаривал:
— Публика расходится… мы тут на дороге… давай-ка в сторонку…
На углу холодный дождь надавал ему пощечин; Белкин послушно шел следом. Хотя бы так, хотя бы так, еще чуть-чуть — наконец, слава богу, они скрылись от посторонних глаз, прижавшись к стене под символическим прикрытием узкого карниза. К счастью, никто их не видел, если не считать этого длинноволосого… как его там… под розовым зонтиком, с молодой женой, но это ерунда, не тот уровень. Сдерживая облегченный вздох, Суханов протер очки.
— Откроют для всех, тогда непременно схожу, — говорил Белкин, ничего не замечая. — Кстати, у тебя-то какое впечатление?
— Прекрасное. Очень интересные работы. И помещение идеальное.
— Идеальное, значит? — Белкин добродушно сощурился. — Не ты ли говорил, что Манеж строился для верховой езды и лошади выглядят в нем лучше, чем картины…
И тут неожиданно лицо Белкина вспыхнуло поразительной улыбкой. Это было его давнишнее, незабываемое свойство: редкого обаяния улыбка внезапно ярко преображала его неизбывно удрученное лицо, придавая ему удивительную человечность, некую глубокую, светлую осмысленность. Улыбаясь, он легонько взялся за пуговицу на сухановском пиджаке.
— А еще ты говорил, что в этом есть своя логика, потому как большинству художников, которые сюда допущены, место на конюшне. Помнишь, Толя?