— Ладно, что мы спорим по поводу всяких глупостей? — подвела я итог дискуссии и побежала в дом пастора.
Взбежав по лестнице и толкнув дверь, которую никогда не запирают, я вошла, запыхавшись, в кухню Като. Пастор и его жена мирно пили чай. Увидев меня, он улыбнулся и приветливо кивнул, словно и не заметил моего отсутствия на службах и библейских чтениях. Может, и правда не заметил или забыл такую несущественную деталь. Но госпожа Като явно ее не упустила, и по выражению ее лица нетрудно догадаться, что она обеспокоена.
— Мегуми! — Она встала из-за стола и подошла ко мне. На ней все то же серое шерстяное платье. Она обняла меня за плечи. — У тебя все в порядке? Выглядишь ты ужасно.
Пытаясь отдышаться, я почувствовала нестерпимое желание обнять ее, прижаться к ней. Она бы меня утешила. Зная, что я волнуюсь за мать, госпожа Като не стала бы задавать лишних вопросов, а я умолчала бы о том, что утратила веру в Бога. И все пошло бы как по маслу. В следующее воскресенье я, как обычно, пришла бы в церковь, делая вид, что никакого перелома в моем сознании не произошло. Но теперь уже отступать некуда. Я сказала о своем решении доктору Мидзутани и Тору. Да и вообще надо было признаться раньше. Поэтому я сделала шаг назад и осторожно сняла руки госпожи Като с моих плеч.
— Я не смогу больше посещать церковь, — заявила я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Я уже не верю в Бога.
Пастор Като, отставив чашку, остался сидеть с открытым ртом. Но меня испугало не это, а реакция госпожи Като. Ее доброе широкое лицо сморщилось от чувства тревоги и душевной боли. Потом она вздохнула, и на лице у нее появилось другое выражение — неизбывной тоски и жалости ко мне. Примерно так же давным-давно смотрели на своих детишек наши матери, когда кто-то из нас ушибется или поранится. Госпожа Като подошла ко мне вплотную, как в былые времена, словно говоря: «Давай посмотрим, где ты порезалась, и сейчас все залечим». Я машинально защитилась от нее рукой, отвергая ее участие. Ее лицо снова исказилось от душевной боли, глаза расширились. Видеть ее страдания стало невыносимо. Отступив на пару шагов, я повернулась и бросилась вниз по лестнице, даже не прикрыв за собой кухонную дверь.
В том же бешеном темпе я пересекла двор, плюхнулась в машину Тору и разрыдалась. Тору ласково обнял меня. Я залила слезами его белую рубашку. Он гладил меня по спине, уверяя, что все нормально, хотя оба мы знали, что ничего нормального в этой ситуации нет. Наконец, когда я перестала плакать, он полез в бардачок и достал плоскую коробку с бумажными салфетками. Коробка потертая, вся выцвела, должно быть, ей уже много лет. Когда Тору протянул мне розовую салфетку, я невольно подумала, что я не первая девушка, устроившая истерику в его машине. Йосими Сонода наверняка тоже ревела здесь, когда он сообщил ей, что уезжает из Токио. Он, должно быть, улыбался и пытался утешить ее, как сейчас пытается утешить меня. При этой мысли мне снова захотелось расплакаться, но я сдержалась. В конце концов, в этой ситуации есть и смешная сторона, даже масса смешного. Я посмотрела через лобовое стекло: не явились ли Кийоши с Кейко свидетелями этой мелодрамы? Нет, они уже ушли.