Мы пошли ко мне в гостиницу и сели в пустом холле. Более безликого места для окончания нашего разговора было не найти, но почему-то именно оно подходило нам больше всего. Как будто образ Милоша извлекли из потайного места в моем сердце, где я так долго держала его в секрете и от себя самой, и от всех остальных. Я слушала Клода и чувствовала пустоту внутри.
- Алексис принял удар на себя, переживал в одиночку. Он ужасно страдал, глядя на плоды своего труда, и понимал, что собственными руками убил Милоша. Он самолично доставил тело брата в Югославию - еще одна форма суицида. Ведь он был беженцем, а к беженцам правительство Тито питало далеко не теплые чувства. Перед отъездом он написал Сержу и признался во всем. Вскоре после приезда в Белград его арестовали. Несколько лет он провел в тюрьме, но потом был помилован и теперь преподает в начальной школе где-то в провинции.
Милоша похоронили рядом с церковью его отца, семье ничего не известно об обстоятельствах его смерти. Родственники уверены, что он умер от туберкулеза.
Серж был слишком потрясен, чтобы размышлять здраво. Он не знал, как связаться с тобой, да и сомневался, стоит ли это делать. Окончив семинарию, Серж пришел к выводу, что тебе лучше ничего не знать. Писем от тебя уже давно не приходило. Он чувствовал, что ты смирилась с вашим разрывом, и не хотел взваливать на твои плечи лишний груз. Долгое время он тоже молчал. Когда в церкви появился новый священник, он пришел к нему поговорить. Возвращение Алексиса в Югославию, его заключение еще долго обсуждались, выдвигались самые невероятные теории.
Поддавшись внезапному импульсу, Серж выложил священнику все. Я приехал несколько месяцев спустя.
Клод окончательно выдохся. Было уже поздно, глаза у него покраснели, черты лица заострились. Сказать больше было нечего.
Завтра утром мы вместе вернемся в аэропорт. Клод наймет очередное такси, привезет меня к самолету, и мы полетим в Лондон, домой, к моим детям, моему мужу, ко всем тем годам, которые смыло волной забвения. Больше не будет места ни для скорби, ни для страданий, ни для слез.
Все наконец придет в норму, как будто этого дня никогда не было, и никто не узнает, что тринадцать прошедших лет - всего лишь замена, неплохая замена. Никто, кроме меня. Не будет никакой скорби, кроме моей собственной скорби, вызванной моей собственной смертью.
И я буду плакать потом, оставшись одна в своем номере. Потом, когда Клод уйдет, унося с собой и усталое лицо, и непонятные слова, которые требуют от меня реакции, ответного слова, кивка; я буду плакать, когда он уйдет. Я буду плакать, чувствуя в своей руке руку того мальчика, который гулял со мной вдоль каналов в желтом свете зимы, ощущая в своей руке его тонкие пальцы, его сильную юную руку. Долго, навзрыд, отбросив все эти годы, я буду плакать.