– Тише, ой, тише…
В ее утомленной, пылающей голове варилась сущая каша, но сквозь беспорядочные вспышки мыслей то и дело пробивалось залитое слезами Стефкино лицо, ее бледная рука, в последний раз прощально махнувшая сквозь тьму…
Наконец рассвело; накатил день с его хлопотами, которых теперь прибавилось ровно вдвое: прежде они все по хозяйству делали вместе со Стефкою, Ефросинья уже успела забыть, каково это – держать на себе дом, да еще когда на руках малое дитя.
Николаша, впрочем, вел себя безупречно: попусту не кричал, только сообщая о том, что надобно мокрое сменить; рожок с козьим молоком не отталкивал, ел охотно; гулил радостно, спал крепко. Ефросинья, мотаясь по хозяйству, то и дело подбегала к нему, не веря своему счастью: вот оно, дитятко милое, и оно все, полностью, целиком, теперь ее, ее собственное! Но тут же вспоминала Стефку, навеки потерянную, улыбка сползала с лица, глаза намокали слезами… Все нынче у нее было вперемешку, счастье и горе, слезы и улыбки!
Слобода жила своей жизнью, ничего похожего на возвращение служивых не происходило.
К вечеру, измаявшись неизвестностью, Ефросинья решилась – добежала до соседки Анны, жены Ионы Васькова. Соседки друг дружку издавна недолюбливали: Анна очень любила совать нос в чужие дела, а Ефросинья ревностно охраняла свою жизнь от посторонних взглядов и даже мужа-мучителя с соседками охаивать избегала. Даже когда Никита привел Стефку, никто ни слова жалобы от Ефросиньи Воронихиной не услышал. А уж когда появился Николушка, Анну дальше калитки и вовсе перестали пропускать. Однако никто лучше Васьковой не был осведомлен о том, что происходило в слободе, у нее и надо было узнавать, когда полки встречать.
Поджимая губы, Анна неприветливо сообщила, что да, войско на подходе к Москве, но пока стоит под городом, войдет в город никак не раньше субботы, так что у баб есть время приготовиться к приходу своих кормильцев.
– Что?! – дико взглянула Ефросинья, которой послышалось, будто Анна сказала не «к приходу своих кормильцев», а «к приходу своих убивцев».
Васькова захлопала на соседку глазами, как на сумасшедшую, и Ефросинья поскорей ушла. Печалилась, что так спешно расставалась со Стефкой и Егором, и в то же время радовалась, что есть еще время пожить…
Эти оставшиеся, быть может, предсмертные дни она перебирала, словно драгоценные, самоцветные бусины, все норовила нанизать их на нитку своей обыденной жизни, но никак не могла налюбоваться, насладиться ими, не могла нажиться, нарадоваться на сверканье июльских дней, тишину вечеров, ночное движение звезд над головой, не могла насмотреться в ласковые Николушкины глазки, надышаться его теплом не могла…