Красавицу похоронили как положено, по обряду, и у Заруцкого слегка отлегло от души. Хотя ложь его была шита белыми нитками и он не сомневался, что правда, рано ли поздно, выйдет наружу, да и так ведома людям проницательным, все же совесть его была чиста перед Манюней. Но слышать, как глупый старик возвеличивает того, кто стал причиною гибели его внучки, слышать, с какой ненавистью говорит он о Марине, Заруцкий не мог. Предчувствие говорило ему, что Димитрий задумал расправиться с женой. И атаман был готов на все, чтобы охранить женщину, которую любил без памяти.
– Царицею стала бы, говоришь? – повторил он, с ненавистью глядя на старика. – Да что ты знаешь, глупец! Возвеличиваешь обманщика, а ведь именно из-за него Манюня в воду кинулась и жизни лишилась! Да-да! Она вовсе не упала с обрыва нечаянно – она убила себя, когда ее ненаглядный Гриня другую за себя взял, а ее прогнал, да еще наказал казаку приколоть ее где-нибудь втихаря. Только потому, что боялся: Манюня его с пани Мариной поссорит. На всякий случай велел убить! Вот она и не перенесла этого. А тебе полно Марину Юрьевну оговаривать – небось всем известно, как она не хотела идти за нового Димитрия. Отец уговорил да поляки, да монах этот, который был при Димитрии, а потом убрел неведомо куда.
Матвеич побелел. Заруцкий ожидал, что старик набросится на него с кулаками, начнет спорить, мол, не могла Манюня покончить с собой, однако Матвеич молчал. Потом вдруг сгорбился и тихо-тихо заплакал – так жалобно, как плачут только старики и дети… И атаман понял: Матвеич это давно подозревал, но не давал веры себе, потому что после гибели Манюни один остался у него свет в окошке: Гриня, Юшка – Димитрий. И вот этот свет погас.
Заруцкий мысленно попросил у Манюни прощения. Но теперь он должен был спасать женщину, которую любил, спасать своего ребенка!
– Коли не веришь, – угрюмо пробормотал он, – могу Репку кликнуть, подтвердит.
– Какую еще Репку? – полным слез голосом спросил Матвеич.
– Не какую, а какого, – невесело усмехнулся Заруцкий. – Это болдырь, полутатарин, которому Димитрий и приказал Манюню на копейцо вздеть. А он ее пожалел. Я потом с него слово взял, что он никому правды не скажет, но, если велишь, покличу его и от клятвы разрешу.
Матвеич тяжело вздохнул:
– Покличь.
Пришел Репка, служивший теперь в сотнях Заруцкого, и, побуждаемый атаманом, еще раз рассказал несчастному старику, как все было в тот день – последний день жизни Манюни.
Матвеич долго потом всхлипывал, сморкался, стенал, надрывая душу Заруцкому, наконец успокоился и сказал: