И вот на Руси повеяло, как ветром, именем нового Димитрия… Этот ветер грозил нанести дымы и пожары, кровь и слезы, трупный дух и разор всей земле, однако Заруцкого это не заботило. Он вмиг смекнул, сколь полезен может оказаться ему новый «сын Грозного», и теперь размышлял лишь о том, чтобы примкнуть к нему. И не просто примкнуть – сделаться одним из самых близких ему людей.
И вот Болотников посылает Заруцкого в Стародуб. Иван Мартынович простился с бывшим соратником навсегда. Нет, почти навсегда, ибо вернуться он собирался только в одном случае: если новый Димитрий окажется совершенно безнадежен как повторение того, первого, истинного, за которым когда-то пошел Заруцкий и который, сам того не ведая, искалечил всю его жизнь…
В Стародубе он с ухмылкой смотрел в блеклые, настороженные, хитрые глаза «воскресшего царя» – в те самые глаза, которые помнил темно-голубыми, отважными, удалыми! – и расточал окружающим уверения, как счастлив-де видеть государя живым. А сам с довольствием убеждался, что двойник не тянет, нет, не тянет на того, кого тщился изобразить. Заруцкий радостно отмечал – пусть и мелкие, но все же имевшиеся! – противоречия в его поведении и разговорах – то, чего не способны были уловить менее проницательные люди. Вот как сейчас, при разговоре о Скопине-Шуйском.
Да, в самом деле, князь Михаил Васильевич, родственник нынешнего царя Василия Шуйского, был возведен первым Димитрием в созданное нарочно для него звание государева мечника – звание скорее польское, чем русское, а в ночь мятежа благородный воин сгинул неведомо куда, унеся меч Димитрия, оставив своего господина безоружным и сделавшись одной из причин его гибели. То есть гибели подлинного Димитрия…
Этот, подменыш, ляпнул: «Помню, в опасную минуту кличу я Скопина-Шуйского: «Где мой меч? Подайте мне мой меч!» – а того и слыхом не слыхать». Так оно и было, новый Димитрий затвердил все точно. И человек доверчивый выслушает сие, развесив уши.
Однако… В самом деле, если Димитрий со слов Григория Шаховского, придумавшего эту историю, уверяет, что он, загодя предупрежденный, исчез за несколько часов до начала мятежа, то как же можно говорить, что он призывал к себе Скопина-Шуйского?! Или одно, или другое. Или он остался безоружен – и был убит, или спасся, но тогда исчезнувшего мечника выкликал другой: тот, кого убили вместо царя…
Это, конечно, была мелочь, ерунда, оговорка, однако такие вот оговорки доставляли Заруцкому огромное удовольствие. Они принижали в его глазах Димитрия. Тот, первый, ныне погибший, был воистину существом высшим, отмеченным Божьей волею и царственным происхождением. Этот… самозванец, не более. Хитер, да, очень хитер – но из породы тех, о ком в народе снисходительно говорят: «Как бы сам себя не перемудрил». В нем было отталкивающее сочетание жестокости и трусости, надменности и неуверенности в себе, заносчивости и льстивости, ума и глупости. Ох, не по силам короб взвалил себе на плечи новый Димитрий, ох, не сносить ему головы!