Но что толку об этом думать, ворошить горькие воспоминания? Ру далеко и сюда уже не приедет. Она не ответила ни на одно из двух писем Фреда — кратких, но тщательно продуманных, спокойных, дружеских — и, похоже, не собирается отвечать. Фреду предстоят пять одиноких месяцев в Лондоне, без смысла и радости; и в городе, и в душе у него непрестанно моросит холодный дождь. Никогда прежде Фред не был таким несчастным.
Он готовился даже без Ру жить интересной, насыщенной жизнью здесь, в городе Джона Гея, в городе Джонсона, Филдинга, Хогарта и многих других замечательных людей. А в итоге без души, как будто по обязанности, ходил в одиночку туда, где они мечтали побывать вдвоем, — в собор Св. Павла, на Лондонский мост, к дому доктора Джонсона и так далее. Все вокруг казалось ему фальшивым и пустым, достопримечательности Лондона выглядели равнодушными, мертвыми громадами из камня и кирпича. Фред прилетел в сердце Британии, но душа его осталась в Коринфе, в той жизни, которой больше нет. Он живет в прошлом, как и собирался, да только не в Лондоне восемнадцатого века, а в своем собственном недавнем прошлом, мрачном и унылом.
И все-таки Фред не верит, что настоящего, прекрасного Лондона нет на свете. Есть такой город. Фред жил в нем полгода десятилетним мальчуганом, а на прошлой неделе побывал там снова. И хотя некоторых из памятных местечек больше нет, зато те, что остались, наполнены смыслом, светятся воспоминаниями, как будто от них исходит благотворное излучение. Дом, в котором когда-то жила семья Фреда, уже снесли; на месте развалин, оставшихся от бомбежек, — Фред и его школьные друзья играли там в фашистов и союзников или в полицейских и бандитов — теперь выстроили многоквартирные дома. Но на углу осталась кондитерская, где так густо, сладко пахнет анисом, корицей и молочным шоколадом; осталась широкая каменная лестница в проулке за церковью, с низкими, неровными, стершимися ступенями, где Фредди (как его тогда называли) часто останавливался по пути домой, ел черные, блестящие витые лакричные палочки из бумажного пакета и читал комиксы «Бино» — ни одно из удовольствий никак нельзя было отложить на потом.
Через дорогу находилась приемная хирурга, куда отец на руках принес Фредди, когда тот упал с велосипеда, и врач, старушка с коротко стриженными седыми волосами, зашила ему подбородок тремя колючими черными стежками, приговаривая: «Ай да красавчик янки, храбрец-молодец»! Не просто хвалила, как теперь понимает Фред, а определила самую его суть. На медной табличке теперь другое имя, но осталась прежней тяжелая дверь с витражом, на котором красуются помидоры с нимбами, и по-прежнему Фреду они кажутся знаком того, что это не просто дом, а священное место, пусть даже теперь Фред знает, что витраж — произведение современного искусства, а помидоры-святые — на самом деле не помидоры, а гранаты. На одной-единственной улице в Кенсингтоне длиной в несколько сот футов ум Фреда напряженно работает, все чувства обострены, а весь остальной Лондон — холодный, блеклый, скучный и безрадостный.