Тьма стала гуще, плотнее, точно как в знакомом расстрельном подвале. Там, где только что неярким желтым огнем горела лампочка, проступило белесое пятно. Глаза, губы, сжатый последней болью рот.
…На мертвом лице — мертвые пустые глаза. Белые губы сжаты, на желтом лбу незнакомые резкие морщины. Георгий Георгиевич Лафар…
Пантёлкин резко выдохнул, прогоняя пустое видение. Жора жив-здоров, и все они живы, а бумаги — всего лишь бумаги, желтые папки, ботиночные шнурки. Понадобились — заберет. Сейчас подойдет к нужной полке, подтянется, станет ногой прямо на толстенный фолиант…
— Здравствуй, Лёнька!
Вначале почудилось, будто рухнул потолок. Потом только понял — лампы включили.
* * *
Пальто… Кобура… Пиджак… Ботинки… Леонид не спорил, не пытался хитрить — разделся, бросил одежду на пол, сверху уложил инспекторский «наган». Холода не чувствовал, даже оставшись в брюках, рубашке и тонких парижских носках. Безмолвно прошел вперед, где над маленьким столиком по-прежнему горела ночная лампа.
— Садись…
Оглянулся, усмотрел табурет — там же, под лампочкой. Прошел, пачкая носки.
Сел.
— Знаешь, где ошибся?
Лафар стоял в пяти шагах — незнакомый, мрачный, в тяжелой комиссарской кожанке. В глаза не смотрел — и оружия не прятал. Не верил Жора другу своему Лёньке…
— Ошибся?
Думать не хотелось, но уж слишком прост ответ.
— Когда тебе доложили, что Лёнька Пантелеев воскрес, ты сразу понял, где меня ждать. Легаши кинулись в Сестрорецк, границу стеречь, но ты знал, что мне граница без надобности.
Жора кивнул, поглядел с укоризной. Плохая работа, товарищ старший оперуполномоченный. Очень плохая!
— Тебя могло не быть в Столице, — Пантёлкин прикрыл глаза, спасаясь от беспощадного света. — Ты, Жора, часто уезжал, так что шанс у меня был. Никто бы другой не сообразил.
Перед глазами — знакомая сырая тьма. Не скрыться, не уйти… И голос друга, далекий, словно с края света.
— Вчера у меня был плохой день, Леонид. Очень плохой… Когда мне доложили, я вначале не понял, зачем тебе архив. Дзержинского нет в живых, мертвы Свердлов, Троцкий, Володарский… Это бумаги мертвецов, трупный яд из могилы, живым они не нужны. Ты не отдал их Блюмочке — и я тобой гордился. А кому они понадобились сейчас?
Пантёлкин дернул плечами.
— Мне, понятно.
— Нет, — негромко возразил голос из темноты. — Ты не взял их даже в декабре, когда занимался Дзержинским. За тобой следили. Если бы ты, Лёнька, поехал в Питер, я бы тебя здесь встретил. Думал — ко мне обратишься, а ты не стал. Знаешь, было обидно. С Феликсом я бы тебе, может, и помог…
Леонид рассмеялся — негромко, глаз не открывая.