– Три сверху, — оживил я ее память. — Можно еще — три на лапу… А кстати, почему долларов, а не франков? Или ты платила еще в какой-то валюте?
– В бырах! — рявкнула Бэлла.
– Бырах?
Бэлла перед зеркалом устраивала рту короткую энергичную гимнастику — так женщины проверяют, хорошо ли легла помада — и по ходу дела объясняла, сплющивая слова характерным движением губ: быры — это эфиопские деньги…
– Быра. Бы-ы-ра… — я пробовал незнакомое слово на вкус. — Я не знал, что есть такие… Одна быра. Две быры. Это хорошо звучит. До этого я полагал, что самая вкусная на слух валюта — это тугрики. Прислушайся: туг-ри-ки, туг-ри-ки, туг-рики… На мой вкус, это хрустит, как жареный в соли арахис.
Мы поднялись наверх, в ресторанный "козырек", и пристроились в ближнем к лестнице углу.
Я сразу увидел Эдика. Он сидел спиной к нам через три столика, компанию ему составляла пышная женщина с лошадиным лицом. Бэлла заказала пиццу.
– Работаешь? — спросила она. — Или так?
Я объяснил, что у меня теперь редкая, экстравагантная служба, имеющая прямое отношение к мировой революции, причем — к любой: социалистической, буржуазно-демократической, империалистической и так далее.
– И что за служба?
– Я работаю осквернителем могил.
– Занятно! — Бэлла поискала глазами официанта, но не нашла. — Придется взять у тебя интервью… — она комкала салфетку и развивала мысль о нашем будущем сотрудничестве, я слушал вполуха и смотрел, как подрагивает, ерзает тюлевая занавеска от щекотки тонких, острых сквознячков, прорывающихся через щели в гигантском окне… Занавеска посторонилась — скорее всего, внизу открыли входную дверь — в черном треугольнике слезящегося окна встали огни Кутузовского: сиреневое ложе большой улицы, накрытое неоновой мутью светильников, тонкие нити автомобильных стоп-сигналов… А хорошо же смотреть на этот город вот так, сверху, из прямого тепла кабака: слева темный штык памятника, дальше пятно витрины, в котором вспух красный прыщик сигнальной лампочки; мозаика прохладных цветов, вытекающая из-под тебя, вознесенного на второй этаж, и ускользающая куда-то туда, где белыми прожекторными тросами надежно пришвартована глыба триумфальной арки… Я думал, что к этому городу, наверное, можно испытывать теплые чувства — но в том случае, если ты вот так приподнят, изъят из него. В конце концов можно любоваться и гиеной — если она отделена от тебя надежной оградой зверинца. Голубоватый тюль медленно встал на место, смазал шевеление цветов в черном окне.
Я присмотрелся к публике. Пьяных нет. Тонко чувствуя теперешние времена, бандиты не позволяют себе излишеств — в том, что добрая половина здешних посетителей бандиты, я не сомневался ни минуты.