Мы успели вовремя: публика только начинала расходиться. Эти люди еще пребывали во власти тепла, уюта, плавного сценического света — они зябко поеживались; не спеша сходили по ступеням бывшего "Колизея" или поджидали спутников у белых колонн.
– Давно не посещал очаг культуры? — поинтересовалась Бэлла.
– Сто лет…
В самом деле, в театре я не был лет сто и основательно забыл, как выгладит фойе, как шуршит занавес и как прожектор вдруг прорисовывает в темном пространстве сцены меловые, синтетические лица актеров — впрочем, думал я не об этом.
Впервые за много лет я оказался на Чистых Прудах вечером и видел это яркое праздничное пятно в темном жерле бульвара: раскаленно-белое, с медными прожилками… Это был и не "Современник", и не "Колизей" — тут полыхало нечто третье.
– Мы только за этим сюда приперлись? — тоскливо поинтересовалась Бэлла.
Я положил ладонь на ее руку и попросил оказать мне маленькую услугу. Мы дождемся, пока рассосется публика, а потом я перекинусь парой слов с одним завзятым театралом. Он скоро выйдет, но будет не один. Мы отойдем в сторонку — вон туда, за левый угол здания, где афишные витрины. В задачу Бэллы входит как-нибудь занять спутницу театрала. Как-нибудь, все равно как — лишь бы она не скучала и, тем паче, не подняла крик.
– А в Москве стало веселей! — приободрилась Бэлла. — Мне у вас больше нравится, чем прежде.
– Мне тоже… Вот только… — я поглядывал на медленный театральный разъезд, вернее сказать, расход, прикидывал: минут пять-десять у нас еще есть…
– Что только? — Бэлла уселась вполоборота ко мне, в лице ее обозначилось легкое ехидство, — что, тяжело дается демократия?
– Твою мать! — я приоткрыл окошко и сплюнул.
– М-м-м-м? — переспросила Бэлла.
– Когда я слышу это слово, мне хочется схватиться за пистолет!
– Вот это разговор! — засмеялась Бэлла. — И что дальше?
– Да ну тебя!.. Я просто о том, что время от времени теряю ощущение реальности, понимаешь? Ну, перестаю чувствовать, где заканчивается реальная жизнь и где начинается "Большой налет" Хэммета, понимаешь? Грань между этим крутым романом и нашей, так называемой, эпохой кардинальных реформ — на чисто бытовом уровне, на уровне улицы — как-то растворилась. Такова примета теперешнего жанра.
– Жанра? — нахмурилась Бэлла. — Жанра?
– Вот именно, именно… Хочешь знать, чем я отличаюсь от тебя? Ну, в принципе? На уровне генотипа?
– Ну-ну… Это занятно…
– Тем, что я никогда не жил толком — здесь!
Бэлла сосредоточенно разминала переносицу, соображая.
– Когда мы учились в университете, я жил в "Доме на набережной" и был там прописан, там, а не у себя, в Агаповом тупике. Или вот родители… Им только казалось, что они живые люди. На самом деле у них вместо крови были гайдаровские чернила. Мой дедушка — тот вообще сделан из осинового полена — его старательно выстругал Алексей Максимович… А пращуры мои — думаешь, они дышали живым воздухом?