Я человек эпохи Миннезанга (Големба) - страница 30

Это пятое время года,
не как прочие времена:
человеческая природа
пробуждается ото сна.
Голубеют земные реки,
и, дурное успев побороть,
всё хорошее в человеке
обретает и кровь и плоть.
Он опять не один на свете,
неприкаянный нелюдим;
он на звезды глядит, как дети,
ну а мы на него глядим.
Не запекшейся в сердце раной
и не тем, как душой поник, –
мы улыбкой его долгожданной
утешаемся в некий миг!
Он у неба не просит: «Сжалься!»
весь он облако и земля;
расцветают тонкие пальцы,
словно веточки миндаля.
Ты глядишь на меня, Природа,
ну а я на тебя смотрю, –
это пятое время года,
неизвестное календарю!
В это время года впервые
обращается счастья круг, –
в миг, когда говорят немые,
обретают глухие слух.
Это светлый миг лицезренья
потаенных досель путей, –
это радостный день прозренья
всех слепых на планете всей.
Это трех измерений бремя
и четвертого – непокой,
это в нашем земном эдеме
пробужденье души людской.

МЕЖЗВЕЗДНЫЙ СТРАННИК

«Эпохою металла и стекла…»

Эпохою металла и стекла
мы чванно называли нашу эру,
но невозбранно наша кровь текла
и наполняла мира полусферу:
печаль мутила наши зеркала.

«Кони темной проседи…»

Кони темной проседи,
дивной красоты
в ночь вселенной вбросили
алые хвосты:
кони быстрой поступи,
яростных примет
мчатся високосными
кольцами планет.
Кони мои, лошади,
кони первый класс,
до чего ж хорошие
челочки у вас,
до чего ж отличные
уши и бока,
кони необычные,
радость седока.
Вас кормить не надобно,
ваше стойло – ночь,
темными шарадами
вы летите прочь,
темными загадками
в темную судьбу,
с голубыми прядками,
с вызвездью на лбу.

«В юный мир весенних почек…»

В юный мир весенних почек,
с тростью толстою в руке,
он вступает, старый летчик
в чесучовом пиджаке.
Узкоплечий и сутулый,
незаметный старичок –
выступающие скулы
и сухой пергамент щек.
Что ж! Пошел восьмой десяток:
жизнь была к нему добра,
только пращуру крылатых
на покой уже пора.
А когда-то в день багряный,
в золотое торжество
неуклюжие «фарманы»
поднимали и его.
И народ обыкновенный
расшумелся и притих,
и гремел оркестр военный
яркой медью духовых.
А когда-то над Касторной,
сталью рельс, травой полян
проносился тенью черной
незалатанный биплан.
Тень крыла его ширяла
по некошеной траве,
слава след его теряла
в горной синей мураве!
Сел бы он, захлопнул дверцу,
взвился б ввысь в небесный быт,
да хромающее сердце
подниматься не велит.
И глядит он, старый летчик,
сквозь сплетения ветвей,
сквозь налив весенних почек,
в ясный мир мечты своей:
там, заламывая крылья,
синеву беря в полон,
пролетает эскадрилья
реактивных веретен.
И глядит он, авиатор,
в синеву из-под руки,
и за стеклами двойными
слезы теплые легки.