Вот и Высоцкий «дожить не успел»…
После трех перенесенных практически на ногах инфарктов в 2007 году Юрия Федоровича разбил инсульт. Прогноз врачей был убийствен: «Сильнейшее поражение мозга. Говорить, понимать, вставать и даже есть сам не будет. Никогда». Карякин находился в коме, а жена, держа его за руку, молила: «Ты же у меня сильный, нам с тобой еще книжки надо доделать, давай, вылезай!» И он встал. И даже пошел. Но осталась немота. Ни устная, ни письменная речь не возвращались. Самое обидное – денег в семье на приобретение дорогостоящих лекарств не было, средства, вырученные от продажи московской квартиры, кончились. Публично объявленный сбор пожертвований безнадежно запоздал.
В 1971 году Владимир Высоцкий впервые спел:
А в 33 Христу – он был поэт, он говорил:
«Да не убий!» Убьешь – везде найду, мол.
Но гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
Чтоб не писал и чтобы меньше думал…
Образ Христа не единожды присутствовал в поэзии Высоцкого. Но большинство толкователей его творческого наследия больше занимал вопрос, почему поэту в одном случае было жаль распятого Иисуса, а в другом – нет. Лишь Карякина по-настоящему задели слова «младшего учителя» об истинном предназначении Иисуса Христа – «Он был поэт, он говорил…», и через четверть века, в 1996 году, он дал развернутое историко-философское обоснование: «Христианство впервые разбудило в человечестве, в человеке – личность… Т. е., по моей модели, Христос – первый «писатель», который воззвал «читателя» – к сотворчеству»… (…Подхожу к самому страшному вопросу…) Христос – «писатель»? Христос – музыкант, композитор… Он не писал. Он говорил. Только говорил. А его только слушали, слушали. Наконец (когда?), стали записывать. Христово слово – ПРОИЗНЕСЕННОЕ, ЗВУЧАЩЕЕ, НЕНАПИСАННОЕ… Вся проблема «литературы» – вернуть слово письменное – в звучащее. Насколько несравнимы силы, энергия этих слов. Письменность (тем более Гуттенберг) – это какая-то «еретическая» попытка – увести людей от… «ЖИВОГО СЛОВА»… Простой (ли?) вопрос – мир, человечество, человечек каждый – без литературы, без ГОМЕРА, СЕРВАНТЕСА, ШЕКСПИРА, ПУШКИНА, ДОСТОЕВСКОГО? Отдалители они, что ли, или приблизители? Еретики или проводители – в отношении христианства? Отбрось, выкинь их – и что бы было?»
Карякин раз и навсегда для себя уяснил и растолковывал другим: нет литературоведения – есть литература о литературе. Он терпеть не мог, когда его называли «литературоведом», отмахивался, говоря, что никакой он не «вед», а очень профессиональный читатель, самозабвенно влюбленный в книги: «Большинство-то «ведов» убеждено в том, что гении писали для того, чтобы они, искусствоведы, писали о них свои работы, а они, искусствоведы, якобы просто жрецы, имеющие право единственной интерпретации того, что они услышали, поняли. И главное состоит в том, чтобы отчасти довести это, сие, до «бессмысленной черни» и, так сказать, хотя бы отчасти просветить ее…»