– Ты куда? Чего, порядков не знаешь? Вот получи разрешение у майора Воронина и приходи, хоть на целую ночь. Нет разрешения? Пошел отсюда! – Тут голос Лиховитько достигал максимальной мощи... Закончив тираду, Лиховитько тихо шипит жаждущему свидания зыку: – Давай три червонца и приходи, когда стемнеет...
Эту таксу за свидание знали все заключенные, и сколько Лиховитько собрал красненьких десяток, знает только карман его полушубка.
Мне неоднократно приходилось разговаривать с заключенными после свидания с родными. Те, у кого судьба родных сложилась более или менее благополучно, ходили с какими-то просветленными и успокоенными лицами. Отпечаток извечного страдания и обреченности на лице исчезал, и глаза светились спокойным светом... Все-таки десять лет, за эти годы мало осталось невест, терпеливо ждущих своих женихов, большинство вышли уже замуж и народили кучу детей. Родители тоже поредели числом, так и не дождавшись своих сыновей, которых какие-то злые люди за неведомые грехи угнали куда-то к Ледовитому океану, где всегда ночь и лютый мороз...
У многих украинцев родители были высланы в Сибирь, в Иркутскую или Кемеровскую область, но все же новости из родных мест воспринимались с жадностью необыкновенной, тем более что исходили они не из малограмотных писем, а непосредственно от живых людей, от земляков-односельчан.
Как-то я зашел в один из бараков и увидел, как хлопец с Украины перебирает только что полученную посылку из дома. Среди шматков сала и домашней колбасы он обнаружил колос спелого хлеба. Надо было видеть какими глазами, он смотрел на колос, перебирая его пальцами... Тоска по воле, по родным полям, по простой крестьянской работе – все было написано на его лице.
Любил я в лунные зимние вечера гулять по лагерю, когда он затихал после вечерней поверки и развода. Я надевал валенки, теплый овечий полушубок, шапку-ушанку и бродил по мосткам вдоль линии бараков. Тихо, только слышен лай сторожевых собак, вокруг искрящийся снег в лунном свете, над головой бездонная глубина черного неба, Млечный Путь... Обычно я делал несколько кругов по периметру лагеря. В бараках, до самых крыш, засыпанных снегом, только маленькие окна слабо светятся замерзшими стеклами... Из печных труб столбиками поднимается негустой дым, уходит ввысь и теряется в темном небе... Чистый снег сочно скрипит под подшитыми валенками. Тишина. Неожиданно заскрипит дверь барака, и в клубах морозного пара выскакивает на улицу зык в кальсонах и валенках и в накинутом на плечи ватном бушлате бежит до ветру в ближайшую уборную – не во всех бараках внутри были санузлы. А из открытой двери барака доносится стук костяшек домино, густой мат и вопли: «Рыба! Яйца!» Потом дверь захлопывается, и снова тишина...