Концерты лагерной самодеятельности, которые устраивали в столовой, пользовались большой популярностью, и по окончании весь актерский коллектив награждался оглушительными и продолжительными аплодисментами. Наши концерты охотно посещало и золотопогонное начальство, для которых отводили два первых ряда скамеек, где они и усаживались вместе с женами и детьми. С большим успехом выступал на концертах Федор Иванович Юдин, в прошлом священник, он обладал совершенно изумительным басом, и как он проникновенно пел:
Шумел сурово брянский лес...
Нельзя было спокойно, без слез, слушать его... Как-то беседуя с Федором Ивановичем о том о сем, я неожиданно выяснил, что он хорошо знал мою бабушку Софью Васильевну Боровскую, которая почти всю жизнь прожила в Новом Петергофе на улице Аврова, 11, неподалеку от дворцов. А Федор Иванович служил в Большом Петергофском соборе, что расположен в самом центре города. Моя бабушка была очень верующей, часто ходила в церковь. Погибла она в 1941 году, в их дом попала бомба, и погибли все жильцы. Бабушка была очень хорошим, добрым человеком, последним, кого я знал, представителем старой интеллигенции. Федор Иванович не успел удрать из Петергофа и остался служить в соборе, а человеколюбивые деятели НКВД за службу в соборе во время оккупации врезали Юдину пятнадцать лет строгого лагеря. После реабилитации в 1956 году Федор Иванович служил в Загорске, там же в 1976 году его и похоронили. Чудесный был человек Федор Иванович, настоящий русский, душевный и добрый пастырь... Помню, как Федор Иванович советовался со мной, не считаю ли я зазорным для его сана участие в самодеятельности, прилично ли это священнослужителю? Я твердо сказал, что его талант доставляет радость людям, а всякая чистая радость угодна Богу...
Прекрасно играл на баяне слепой от рождения музыкант Николай Кузнецов. За что он умудрился получить двадцать пять лет строгого лагеря, я никогда не спрашивал, но его дружки по оккупации говорили, что Кузнецов услаждал своей игрой слух больших немецких начальников. Ну и конечно, на нашей сцене сиял, красовался и замечательно пел неутомимый организатор и вдохновитель лагерной самодеятельности, дорогой наш Саша Любимов, ко всему прочему, он еще и прекрасно дирижировал струнным оркестром и сам писал для него партитуру.
Как-то «в свободное от каторги время», то есть после вечерней поверки, ко мне подошли Саша Любимов и Юра Шеплетто и предложили мне влиться в добрый коллектив самодеятельности – «ступить на артистическую стезю». Как я сам всегда считал, у меня были некоторые данные, но только чисто внешние – высокий рост, громкий низкий голос, но главного качества – актерского таланта у меня не было... Саша и Юра так настойчиво меня уговаривали, что в конце концов, как девушку, уговорили... Но, памятуя о своих актерских «талантах», я согласился только вести конферанс концерта. К моему удивлению, я на сцене чувствовал себя совершенно свободно, а мой голос гремел на всю столовую оглушительно, и, по общему мнению, я вполне справился с возложенной на меня задачей. К моему участию в самодеятельности друзья отнеслись по-разному. Игорь Березовский, например, сказал, что это занятие не для меня – Боровского, то же примерно сказал и Сережа Шибаев, а Миша Сироткин заявил, что в лагере можно заниматься чем угодно, кроме одного – стучать оперу. Остальные отнеслись, так сказать, философски – Олегу нравится, ну и пусть веселится. Но участие в самодеятельности имело и свои преимущества – по вечерам нас выпускали из закрытых бараков, и мы собирались в КВЧ, где готовили программу к очередному концерту. Там же, в КВЧ нам показывали и кинофильмы без страшной костоломной давки за места, когда кино демонстрировали для всех. Моя жизнь стала чуть-чуть «свободней» в совсем закрытом лагере. Я даже прославился в некотором роде, в масштабах лагеря, конечно, и вохряки не придирались ко мне, если я, зазевавшись, не успевал во время содрать с головы шапку и гаркнуть: