«Эх, поудить бы!» Павел мечтал об этом весь срок. Сейчас рыболов выйдет из кустов, и он попросит у него удочку. Он поймает рыбу и придет к Анне с добычей. Но время шло, а на берег никто не выходил. Павел не знал, что думать. Такого не бывает, чтобы рыболов оставил удочки и уехал. Тут одно из двух: либо с рыболовом что-то случилось и он не может вернуться к удочкам, либо он сидит сейчас в кустах, потому что не хочет показываться на глаза.
Павел вернулся к Ланцевой. Женщина лежала на большом полотенце, прикрыв глаза носовым платком. Когда-то он уже видел похожие линии. У матери. От этих линий что-то происходило в мозгах его друзей. Они поголовно влюблялись в его мать, как в девушку. Ее возраст не имел для них никакого значения.
– Павлик, расскажи о себе, – попросила Анна. – Знаешь, что меня больше всего интересует? Как ты там сохранился? Как тебе это удалось?
Радаев задумался. Придется говорить о матери. Все лучшее в нем – от нее.
– У тебя, насколько я знаю, мама была очень хорошая, – словно читая его мысли, сказала Анна. – Томилины от нее в восторге.
– Я ее не достоин, – хрипло выговорил Павел. – Она умерла из-за меня.
– Томилины считают, что твоя мама умерла из-за Цепневой.
– Я на пару с этой тварью ее доконал.
Анна поняла, что надо иначе спросить, иначе Павел не разговорится.
– Психологи утверждают, что действие, совершенное на наших глазах, имеет тенденцию к повторению нами самими. Извини за язык, но я цитирую. Иными словами…
– Я понял, – перебил ее Радаев. – Это как заражение. Наверно, что-то в этом роде и произошло. Сначала у меня на человека рука не подымалась. Но когда связался с толпой, столько раз пришлось видеть, как бьют… Короче, стало в порядке вещей: ты бьешь, тебя бьют.
– Ты замечал, что у тебя меняется психика?
– Конечно. Я в колонии убедился – все преступники истерики. От этого мне труднее всего было избавиться. У меня отец истерик. Он когда психовал, садился на спинку стула и начинал руками размахивать. У него даже походка истерическая, танцующая. И у меня такая была. Я долго избавлялся.
«Получается, он изменил свою природу, – отметила Анна. – Это само по себе удивительно». Ей хотелось задать следующий вопрос, самый деликатный. Наконец, она решилась:
– Скажи, а отношение к женщинам тебе не пришлось изменить?
Конечно, пришлось. Спасибо Нуркенову, дал такую возможность. И судьбе спасибо.
…На четвертом году отсидки его перевели в плановый отдел столярного производства. Заболел вольный чертежник. Временно заменить его проще было каким-нибудь зэком. Там же, в этом отделе, работала экономистом Марина. Были и другие вольняшки. А Павел к тому времени совсем одичал, отвык от нормального человеческого общества. Слова путного сказать не мог. Но когда смотрел на Марину, то слов и не требовалось. Конечно, сказывалось, что давно не видел девушек. Даже если бы Марина была так себе, все равно он должен был смотреть на нее как на красавицу. Но она была красива. Поразительно красива для такого некрасивого места, как колония. Он влюбился. Не шло сюда никакое другое слово. Он шел на работу в производственную зону, как на праздник, и уходил с таким чувством, будто в жизни происходит перерыв до завтрашнего утра. Он молил Бога, чтобы грипп у чертежника дал осложнение. Молитва отчасти помогла. После болезни вольняшка взял отпуск. Впереди был еще месяц счастливой лихорадки.