— Да что ты мелешь, Трофимыч! Девчонке-то еще и пяти лет не было. Да и Анна сама почти что невинно пострадала.
— Ах, матушка-барыня, слово одно такое научное есть — «наследственность». То есть говорят — яблоко от яблони недалеко катится. Анна, как ни крути, — ребеночка во грехе прижила, да еще на жизнь чужую покусилась. Анастасия с виду тихая, а все туда же. Да и папаша ихний, видать, лютый бандит, без всякого морального корня был…
— Поздно, ступай. — Прервала Софья Давыдовна философствующего управляющего. — Да проследи, чтобы исполнено все было, как надо.
Оставшись одна, госпожа Лихвицкая задумчиво изучила свое отражение в ручном зеркальце, оправленном в серебро. Она не догадывалась, что всякий раз, глядясь в зеркало, придавала своему лицу выражение святой великомученицы — именно таковой, по убеждению Софьи Давыдовны, была ее подлинная женская суть.
«Помилуйте, господа, это столь жестоко! — Вздохнула она, отметив вздувшиеся под глазами мешки и покрасневший нос. — С моими нервами и страшной мигренью — такие испытания!.. А красавчика Ярвинцева мы образумим. Уж больно распустились они в армии, не то что Вольдемар — сплошной романтизм!.. Впрочем, для Зосеньки Алексис — идеальная пара».
В двухэтажном бараке на рабочей окраине города жизнь шла своим чередом. С утра уходили на ткацкую фабрику мужчины, а жены, оставшиеся с детьми, затевали готовку и стирку. Мыльный пар из подвала, где находилась общественная прачечная, валил до самого чердака, перебивая ароматы кислых щей, въедливый запах жареной кефали и камбалы. Где-то в другой жизни остался богатый, нарядный город с сияющими модными лавками, элегантными экипажами и расфранченными благополучными людьми, фланирующими по бульварам и набережной. Словно из давнего сна всплывали в памяти анфилады комнат Лихвицкого дома, где в ароматах сирени и ландыша волшебно витали звуки рояля и бесшумно сновали горничные, вспоминались солидно подкатывающие в пролетках к подъезду учителя, веселые детские праздники и отголоски шумных балов, доносящихся из парадного зала.
Лишившись благодетелей Лихвицких, Анна с неделю тихонечко оплакивала свою долю, но у дочери ничего не выспрашивала и ни в чем ее не винила. Захар Трофимыч, велев Климовым собирать пожитки, самолично отвез их на извозчике в это зловонное, убогое место, оплатил хозяину дома комнату на месяц вперед, а потом отсчитал Анне Тихоновне пять десяток «на обустройство».
— Дела ваши мне интереса не представляют. Господа велели передать, чтобы духу вашего в их доме более не было. Это уж почему и как, вы сами промеж себя разбирайтесь. Не нашего подневольного ума задачи… — Захар потоптался, изучая безрадостную обстановку мрачной комнатенки с тусклым окном, выходящим во двор. — С тебя, Настасья, взять бумагу велено. Садись-ка и пиши, у меня все необходимое для этого прихвачено. Вот с энтой бумаги на другую слова своей рукой перебели, и ладно.