Вторые сутки пошли, как Луговой тянулся на верблюде в базу экспедиции. Подводчик Кумар уже не стегал верблюда кнутом, не торопил: все равно не прибавит шагу. Луговой мог дождаться машины из Жаксы-Тау. Ему же казалось, что он был лишним здесь — так трудно ему было определить себя в глазах Славина, судьи строгого и проницательного. Славин принимал работы теперь один, без Санкевича, отвезенного в больницу. Он встретил Лугового холодно и отчужденно, проверял его журналы придирчиво, словно не доверял. И ни слова ни о Меденцевой, ни о Малининой. Луговой понимал: это не случайно. Славин чувствовал, что какая-то доля вины в гибели Любы лежит и на Луговом. Это было так, хотя никто не мог сказать этого в глаза.
Когда акт приемки был подписан, Славин спросил:
— Не останешься на полмесяца? Помочь мне?
— Если можно, разрешите уехать, — попросил Луговой.
— Что ж, не держу. Только машины сейчас не дам. Нужна.
— Меня отвезет Кумар.
— Смотри.
Они стояли друг против друга, учитель и ученик. Человек, проживший жизнь, и только начинающий жить, В последнюю минуту они взглянули друг на друга как-то по-другому, чем до прощанья, и сказали глазами все то, что было у них на душе, понятное лишь им двоим. И это понятное было связано с гибелью Малининой, с изменой Меденцевой.
В тот же день Луговой выехал в Жаксы-Тау
Сидя на телеге, Луговой все вглядывался вперед, в снежную засинь. Вот-вот должна была выплыть на горизонте гора Жаксы-Тау, но она словно провалилась. Луговой знал, что и в поселке ничто и никто не обрадует его. Там усилится боль, все будет напоминать о Малининой: берег озера, где они в первый день поставили палатки, комната Кузина, в которой он подхватил Любу на руки, громада Жаксы-Тау... На него многозначительно будет поглядывать Кузин, и, конечно, с откровенным осуждением — Пономаренко, завхоз.
— Эх, — скажет, — не сберегли Любу-Малину!..
Ветер будто усилился. Он дул навстречу так, что в глазах Лугового двоилось.
— Кумар, расскажи что-нибудь, — попросил Луговой.
В высокой заячьей шапке, похожей на гнома, Кумар сердито скосил глаза:
— Как говорить будешь? Губы замерз, скоро язык кончай. Курсак совсем пустой...
Луговой вспомнил, что они не ели с утра, что Кумар уже несколько раз просил остановиться.
— Пьем чай, Кумар.
Не съезжая с дороги, они развели костерик, подвесили помятый и дочерна закопченный за лето чайник. Луговой подсел к огню, протянул руки и тут же вспомнил, что Малинина любила сидеть вот так у костра, смотреть на причудливую игру огня. И в ту последнюю ночь она все протягивала руки к пламени, ладошками вперед и все зябла, зябла. Нет, он не мог оставаться у огня.