Когда он увидел меня, лицо его расплылось в улыбке.
— Что пить будешь?
Я сухо мотнул головой.
— Мне некогда. О чем ты хочешь со мной говорить?
— Я сначала выпью глоточек. — Он заказал виски и, когда ему принесли стакан, сказал: — Так разговор у нас будет насчет Софи.
Я вспыхнул от возмущения.
— Мне до нее дела нет.
— Может, и нет. — Он, не торопясь, потягивал виски и внимательно оглядывал меня. — Хорошенький скандальчик получится, если эта история всплывет наружу.
У меня было такое ощущение, точно он окатил меня холодной водой. Я был потрясен, смущен — не стану отрицать, от робости у меня по спине пошел холодок.
Голт кивком указал на стул, стоявший рядом.
— Садись, не будь таким гордым. Подожди, я еще глоточек выпью. — Он помолчал и снова оглядел меня своими маленькими неприятными глазками. — Не возражаешь?
— Пей, если тебе угодно, — пробормотал я.
— Твое здоровье, — сказал он, когда ему во второй раз подали виски.
А через полчаса я шел по Драмбакской дороге — бледный, крепко сжав губы, кипя от ярости и боли. На молодых каштанах уже раскрывались листочки, но я ничего не замечал. Добравшись до дома, я поднялся в комнату дедушки, захлопнул за собой дверь и повернулся к нему. Как только я вошел, он встал, держа в руке письмо.
— Посмотри-ка, Роби! — Голос у него был взволнованный и довольный. — Утешительная премия в последнем туре. Набор цветных карандашей и «Добрые деяния» в одном томе.
— А подите вы со своими «Добрыми деяниями»! — Я был так возмущен, что оттолкнул его: книги и бумаги полетели на пол.
Ничего не понимая, он уставился на меня.
— Что случилось?
— Не притворяйтесь, будто не знаете. — Скорее от горя, чем от ярости, я говорил глухим басовитым шепотом. — И это после всех ваших обещаний… да еще когда у меня собственных бед не оберешься… О господи, это уже последняя капля.
— Ничего не понимаю. — У него затряслась голова.
— Тогда подумайте хорошенько. — Я наклонился и тряхнул его. — Подумайте, почему ушла Софи.
Он повторил мои слова, глядя на меня пустым, бессмысленным взглядом. Потом вдруг словно прозрел. Он перестал трястись, и на лице его появилось новое выражение — не удивления, а чуть ли не святости, и он поднял правую руку, подобно Моисею, приказывающему источнику забить из скалы.
— Роберт, клянусь тебе, мы всегда были большими друзьями. И ничем больше. Ничем.
— В самом деле?! — Я задыхался от негодования. — И вы хотите, чтобы я вам поверил… вам, записному волоките. — Он с виноватым видом смотрел на меня. — Вы попали в такую передрягу, что теперь и не выпутаетесь. А я умываю руки.