Отец не был готов отпустить меня, но он признал, что это необходимо Ниав, и неохотно согласился.
— Возвращайся поскорее, солнышко, — сказал он. — Пять-шесть ночей, не больше. И никуда не ходи без охраны. Лайам предоставит тебе вооруженное сопровождение, чтобы ты путешествовала в безопасности.
***
Еще до свадьбы, я сплела для Ниав тонкий крепкий шнурок. Во время работы, я рассказывала самой себе сказание о Энгусе Оге и прекрасной Каэр Ибормейт, и чувствовала, как слезы подступают к глазам. Я вплела в этот шнурок золотую нить из балахона дяди Конора. Там нашлось место для волокон вереска и лаванды, чистотела и можжевельника. Я хотела, как могла, защитить ее. На него пошли простые льняные нити моего собственного рабочего балахона и несколько синих — из маминого самого старого и самого любимого платья. Из куртки Шона я выдернула черную шерстяную нить, а кожаные кончики шнурка вырезала из старой пары рабочих ботинок Ибудана, грязных фермерских ботинок. Все это вместе я сплела в шнурок тонкий, мягкий и такой прочный, что человеку не под силу было его разорвать. Я ничего не сказала, когда вложила его в руку Ниав, и она тоже не произнесла ни слова. Но она знала, для чего этот шнурок. Она вынула из кармана маленький белый голыш, продела шнурок сквозь дырочку и приложила к шее. А я подняла ее тяжелые, прекрасные рыжие волосы и туго связала кожаные хвостики. Потом она опустила камешек под платье, и он стал совершенно незаметен.
С той самой ночи, когда мы поняли, что в этом мире решения принимают мужчины, а женщинам приходится им подчиняться, моя сестра ни словом не обмолвилась о Киаране. По правде говоря, она вообще почти не говорила. В ту ночь она плакала в последний раз, в последний раз показала свою слабость. Я видела в ее глазах глубокую обиду, когда она сообщала Лайаму, что выйдет замуж за Фионна, как ему того хочется. Я видела в ее лице боль, когда она паковала свои платья, туфли и накидки, или смотрела, как женщины шьют ей свадебное платье, или неподвижным взглядом глядела на летнюю пену лесов вокруг Семиводья. Она почти не разговаривала, даже с мамой. Отец пытался побеседовать с ней, но она сжимала губы и не слушала его тихих слов о том, что так действительно будет лучше для нее, что со временем она поймет, что это был правильный выбор. В конце концов, отец начал дотемна задерживаться в полях, чтобы не говорить ни с кем из домашних. Шон занимал себя, тренируясь во дворе с воинами, и избегал обеих сестер.
Что до меня, я любила Ниав и хотела помочь ей. Но она не подпускала меня к себе. Лишь однажды, в ночь перед ее свадьбой, когда мы с ней лежали без сна, в последний раз деля одну комнату, она очень тихо позвала: