Напрасно я пыталась делиться своими горестями с Моцартом — чихать он на них хотел. Не опускал на меня взгляда, не согревал сочувственной улыбкой. Продолжал смотреть прямо перед собой, равнодушный к моим несчастьям. После смерти родителей я, разумеется, забрала Моцарта и поставила на свою каминную полку, не задумываясь, а заслужил ли он право находиться в моем доме. Мне и в голову не приходило оспорить его холодный авторитет, ну а Жорж его и вовсе не замечал. Перевезла я и некоторые другие предметы, более громоздкие, например деревянные напольные часы, слава богу, сломанные — их методичное тиканье долго служило музыкальным сопровождением воскресной скуки, когда, вернувшись после церковной службы, я не знала чем заняться. В квартире было полно подобных вещей — призраков, хранивших в памяти обрывки каких-то историй — не обязательно счастливых, просто имевших место в прошлом.
Арно водрузил Моцарта на стол прямо перед собой и уставился на него неприязненным взглядом. «Не нравится он мне», — заявил он, едва я вошла в комнату. Я присела с другой стороны, посмотрела на бюст и согласилась: «Мне тоже. Я всегда его побаивалась».
— Потому что он похож на мертвого ребенка, — выпалил Арно.
— Ты полагаешь? Как-то никогда об этом не задумывалась… Вот, наверное, почему он никогда не отвечал, когда я пыталась делиться с ним проблемами.
— Нам надо от него избавиться. — Он внимательно оглядел комнату. — Здесь слишком много хлама. Всякой дряни, от которой портится настроение. Ты никогда не хотела немножко тут все расчистить?
— Конечно, хотела. Но не выбрасывать же все это…
— Ты позволишь?
Говоря это, он поднял бюст, оказавшийся довольно тяжелым. «Пойду выкину». Н-да, радикально. Но я даже не пошевелилась, чтобы ему помешать. Потом встала и пошла за ним на лестницу. Я смотрела, как он уносит прочь знакомое с пеленок неприятное мне лицо. Ничего особенного я не почувствовала. «Ну вот, может, кого-то осчастливим», — сказал он, опуская бюст вниз. Поставленный на землю возле подъезда, Моцарт выглядел смешным и жалким. Одинокий и покинутый посреди безлюдной улицы, он уже никого не мог напугать. Расставание с этим мертвым ребенком принесло мне облегчение. Я словно показала нос родителям, которые наверняка сейчас рычали от злости, сидя у себя на облаке: они не одобряли расточительства и скорее согласились бы терпеть в доме вызывающую раздражение вещь, нежели выбросить на помойку то, что еще вполне годно к употреблению. Назад Арно возвращался, посвистывая, а на меня вдруг напал зуд нетерпения. Признайся честно, ты давно мечтала послать ко всем чертям и Жоржа, и свою семью, и безрадостные воспоминания, которые достались тебе в наследство. Кощунство? Ну и что? Я обошла гостиную, остановившись перед висевшей на стене картиной. Буколический пейзаж, две коровы на нормандском лугу. Я ведь всегда ненавидела это полотно и даже помнила, как поругалась с Жоржем, притащившем его с аукциона и явочным порядком утвердившим в гостиной. Почему он ушел, а картина осталась? Потому что мы привыкаем смотреть на вещи, не видя их. Декорации нашей жизни подобны лицу любимого человека — постепенно мы перестаем оценивать их адекватно, тупо принимая такими, какие они есть. Я ткнула пальцем в коров: «Этих тоже можешь выбросить». Арно посмотрел на меня с широкой улыбкой: «Правда?» И, снимая картину, добавил: «Жуткие уродины!» Потом еще раз проделал тот же путь, присовокупив коров к Моцарту, разумеется, не удостоившему их даже взглядом.