Бетти еще никогда не слышала, чтобы я повышала голос. Она так и замерла с открытым ртом — круглая дыра со стекающими книзу краями, — исказившим лицо безобразной гримасой. От вида этого уродливо раззявленного рта меня передернуло. Наверное, из-за него я и не сдержалась: «А если вам что-то не нравится, если вы считаете себя вправе меня осуждать, то можете убираться! Вы — наемный работник, и я плачу вам не за то, чтобы вы изливали тут свои чувства! Так что собирайте вещички. Хотя бы получите достойный повод ходить с постной миной!» Гнев, как и чревоугодие, может доставлять краткое, но чрезвычайно сильное наслаждение. Ты окунаешь палец в банку с вареньем и облизываешь его, сладость растекается по нёбу, и вдруг ты понимаешь, что хочешь еще и еще, и уже не можешь остановиться, пока не прикончишь всю банку. Уголки ее губ сползли еще ниже. Выглядело это ужасно, как будто рот сейчас вообще упадет у нее с лица. И я решила ее добить: «Ваша жизнь никчемна, Бетти. Вы одна, мужа у вас нет, а детям на вас наплевать. Их интересует только ваш банковский счет. Не уверена, что, если вы завтра сдохнете, они проронят хоть слезинку. А теперь уходите. Видеть вас больше не желаю». То, что я выгнала Бетти, произошло в какой-то мере случайно, но, расправившись с ней, я сразу почувствовала, как все мое измученное тело накрывает волной спокойствия. Бетти еще раз перекрестилась, но это уже не имело никакого значения. Она неодобрительно трясла головой и еле слышно бормотала: «Нехорошо это, совсем нехорошо. Разве ж так можно?..» Я ушла к себе и легла.
Он настоял на том, чтобы пригласить меня на ужин. С тех пор как мы остались в квартире одни, поведение Арно совершенно изменилось. Плотину прорвало, и он начал понемногу рассказывать о себе. Я не задала ему ни одного вопроса, хотя они так и рвались с языка. Мне хотелось знать, где он родился, хотелось иметь представление о его прошлом, его семье, получить хоть какие-то обрывочные сведения, позволяющие понять, что он за человек. Не хуже завзятого детектива я собирала улики. У него не было по-настоящему счастливого детства. «Мы с матерью», — говорил он, никогда не упоминая об отце. Вряд ли это было случайностью. Однажды он назвал имя города, в котором вырос, — Дижон. В небольшом домике. Итак, домик в Дижоне. Не бог весть что, но у меня хоть появилась точка отсчета. Мысленно я воссоздавала декорации. Скромное строеньице, выкрашенное голубой или охровой краской, под черепичной — чтобы выглядело не так убого — крышей, с крохотным ухоженным садиком, в котором по весне высаживали ровной ниточкой луковицы нарциссов или тюльпанов. Мать — славная тихая женщина, державшая дом в чистоте, но лишенная всякого вкуса. Она коротко стригла ногти, которые сроду не покрывала лаком, никогда не ходила к парикмахеру и часто сетовала, что совсем не успевает следить за собой.