— Понятное дело, обязан. Ведь все остальное ты уже просрал.
Малыш Форрест отворачивается, и я вижу, как он сжимает кулаки и поднимает их, вроде как вытирая глаза. Мне очень больно это видеть, и у меня такое чувство, что он меня стыдится. Впрочем, я прикидываю, у него есть такое право, если учесть, что в этот раз я и впрямь капитально напортачил.
— А что с Вандой? — спрашивает он. — Надо полагать, ты ее мясникам продал.
— Нет, неправда. Она в Национальном зоопарке Вашингтона, округ Колумбия.
— Значит, она должна быть там, чтобы над ней все потешались, да?
— Нет, ничего подобного. Полковник собирается устроить ей особое попечение.
— Да уж, — говорит малыш Форрест. — Не сомневаюсь.
Вот так все и шло. Мягко говоря, малыш Форрест не рад был меня видеть, и я чувствовал себя чертовски паршиво, когда улетал. Единственное, что хоть самую малость меня приободрило, случилось, когда я уже выходил за дверь.
— А кстати, — спрашивает малыш Форрест, — как там все было, когда рванула шахта с говном?
— Ну, — говорю, — картинка была что надо.
— Угу, — говорит он. — Надо думать. — И мне показалось, что в тот момент я уловил на его лице улыбочку. Хотя и не был уверен.
Вот так мы и полетели в Иран.
Это был большой город с такими ерундовинами типа луковиц на верхушках зданий. Еще они смахивали на перевернутую репу, а все чуваки там были одеты в черные халаты и носили на головах шляпы вроде перевернутых корзин. Они отчаянно старались иметь свирепый вид и все такое прочее.
Свирепей всех выглядел аятолла.
Он без конца сверкал глазами и хмурился. В общем, он не был самым любезным на вид чуваком из тех, с кем я хотел бы познакомиться.
Полковник Норт шепчет мне на ухо:
— Только помни, Гамп, «такт и дипломатия». Это самое главное!
Затем он протянул руку, пытаясь пожать клешню аятоллы, но аятолла, тот просто сидит со скрещенными руками, хмурится на полковника и молчит как рыба.
Полковник Норт смотрит на меня и говорит:
— Черт, этот сукин сын какой-то чудной. Я хочу сказать, все, с кем я знакомился, желали мне руку пожать — понимаешь, о чем я толкую?
Рядом с аятоллой стоят два парня в каких-то мешковатых на вид подгузниках, с огроменными мечами на поясах, и один из них говорит:
— Никогда не зовите аятоллу «сукиным сыном». Он может прикинуть, что это значит, и тогда мы вам живо кочаны срубим.
В этом, как я понимаю, парень в подгузнике был прав.
Дальше я, так сказать, пытаюсь взломать лед и спрашиваю аятоллу, почему он всегда такой свирепый и бешеный на вид, да к тому же еще и всю дорогу хмурится?
— Это потому, — говорит он, — что тридцать лет я пытался стать президентом Всемирного совета церквей, а эти пидорасы-язычники вообще меня туда не пустили! И это при том, что религиозней аятоллы никто по определению быть не может!