Пришлось сглаживать неловкость.
— Господин посол, — сказал я, используя интонацию № 14 («Сдержанный пафос»), — здесь кое-кто хочет вызвать во мне обиду на собственную страну, которая якобы не нашла нужным отблагодарить верного слугу за многолетний труд. Заявляю: это злонамеренная неправда. Я замечен родной страной: 22 апреля столько-то лет назад мне вручили медаль «В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина»! Поначалу награда озадачила: ведь 100 лет исполнилось не мне, а Ленину, — наградили же меня. Однако я успокоился, узнав, что такой же медалью награждено все трудоспособное население страны! И теперь главное: сегодня, когда вы вручаете мне высокую немецкую награду, тоже 22 апреля — день рождения все того же Владимира Ильича. Это значит: Ленин всегда со мной!
Переводчик честно переводил, хотя и был несколько рассеян: видимо, в уме уже составлял отчет для своего начальства...
Прием продолжался в непринужденной обстановке. Хорошо шли канапки с твердым сыром, виноградом и оливками, струнный квартет играл Моцарта, другой журналист, ярый украинский националист, рассказал мне несколько свежих еврейских анекдотов.
Переломив пополам свою тощую плоть Дон Кихота, приближается на велосипеде Эрих фон Вальтрауд. Благородная седина, обустроенная «под ежик», и еще более благородное происхождение не могут приукрасить грустную реальность: фон Вальтрауд — слабейший из моих скрипачей. Но вы, конечно, знаете, что во всех уголках земли профессиональную немощь принято компенсировать общественной активностью. Барон фон Вальтрауд ведет учет занятости в группе скрипок и следит за тем, чтобы никто из коллег не поработал в течение года на час меньше других...
Широко улыбаясь, машет рукой Юрген — приветливый ясноглазый трубач. Он мал ростом, но когда по прихоти партитуры доводится ему солировать, он будто взлетает над оркестром и парит, парит над ним, пока тема не уходит к валторнам или виолончелям.
А вот и его напарник, красавец Лешек. Профиль польского шляхтича безупречен; фас подводит: следы простонародных застольных слабостей не скрыть.
Долго паркуется серый «Луди». Вяло открывается дверь и заторможено, как в замедленной съемке, сначала колено, затем крупная лысая голова обозначают пожилого македонца Илию. Вот он, тяжело вздыхая, извлекает из багажника скрипичный футляр и, слегка подгибая колени, плетется ко входу. Губы его шевелятся — скорее всего, он чертыхается по-македонски или по-немецки: уже лет двадцать, по рассказам, он грозится бросить оркестр, чего все ждут, не скрывая. Наблюдать, как он лениво и даже с долей брезгливости водит смычком, уже невыносимо. Но Илия все не уходит. Не играет и не уходит.