— Дарио, — проговорила она тихо, — хочешь, я пойду за машиной? Ты хочешь снова быстро мчаться по дорогам, уехать далеко-далеко? Тебя тяготит Генуя, дом, я, ведь так?
Все это казалось мне патетичным и смешным, но Джульетта продолжала говорить с Дарио, на этот раз по-итальянски, она говорила очень ласково, и успокоительный поток ее слов казался мне таким же сумасшествием, как молчание ее мужа. Мне хотелось, чтобы внезапно настала ночь и нас не стало бы видно, чтобы приземлился самолет Марка и мой муж, такой разумный, определенный, деловой, вытащил меня из этой беды и бессилия. "Любовь может горы свернуть", — учила моя матушка сестричек, слушавших ее раскрыв рот. Так вот нет, передо мной было неопровержимое доказательство, что любовь разбивается о горы. Дарио, Джульетта и я казались тремя взрослыми людьми, потерпевшими среди дня аварию на пустынной дороге; посмотрев на нас, никто, ни один человек на свете не подумал бы, что мы с Джульеттой пытаемся оживить мертвеца.
Мы целый час шли все вместе по дороге, и Дарио ничего нам не подсказал. Мы решили повернуть обратно. И я задумалась: не к пустоте ли за краем горизонта стремится Дарио, шагая посреди дороги? Но Джульетта крепко держит его. Именно по этой дороге он каждый вечер возвращался во "Флориду", и сейчас так бы и шел по ней все дальше и дальше, она о чем-то напоминала ему, возможно, о том, что произошло с ним в тот вечер, когда он ехал на "порше". У меня возникла мысль, что Дарио мог врезаться в дерево и получить сотрясение мозга, но я прекрасно понимала, что моя догадка наивна и явно запоздала, меня позвали вовсе не затем, чтобы я предложила вновь обследовать Дарио. Это я понимала прекрасно.
Мы с Джульеттой шли позади Дарио, который теперь шагал куда медленнее, с очевидной усталостью, и по-прежнему обсуждали всевозможные гипотезы, цепляясь за бесплодные надежды. Эта дорога вела к какой-то иной жизни? Дарио шел по ней, чтобы встретиться с кем-то, и думал порой о бегстве? И когда мы с Джульеттой увлеклись разговором и перестали настороженно следить за Дарио, он, словно бы выйдя из-под нашего неотступного и тревожного надзора, вдруг немного расслабился. Он иногда поворачивал голову в сторону летящей птицы, ласково проводил рукой по высокой траве на обочине. Впервые он словно бы вышел на прогулку.
Мы шли медленнее, солнце не светило нам в лицо и тоже, казалось, утратило боевой дух. Мы были похожи на рыбаков, которые возвращаются ни с чем, на спортсменов, сошедших перед финишем с дистанции. Провал был общим или таился в каждом из нас? И я вдруг поняла, что с меня хватит: не хочу ни обманутых надежд, ни новых сценариев, ни предположений, как еще здоровый Дарио провел вечер перед тем, как сел в "порше", а потом выбросил ключи в море. В конце концов, разве свобода не то, что есть у него сегодня, когда он больше ни в чем никому не дает отчета и не старается никого осчастливить? Мы шли через поселок, жалкое полузаброшенное местечко, где закрыли старинную романскую церковь и хлеб покупают не у булочника, а в мини-маркете, где жизни больше на автостраде, которую проложили через него, чем на улочках и в школе; мы брели по этой пустыне, повстречав лишь одного крестьянина с хромой собакой да грузовичок с почтой, который не остановился ни перед одной дверью. И вдруг из переулка вылетела ватага ребятишек, скорее всего цыганят, которые, громко крича и споря, помчались на другую улицу. Перебегая перед нами дорогу, самая старшая девочка в этой ватаге, лет, наверное, десяти, повернулась к нам и протянула руку, продолжая хрипло что-то говорить по-итальянски, которого я не понимала. Джульетта тут же обрела присущую ей властность и одним словом поставила ее на место, отшвырнула, словно была хозяйкой городка и изгнала из него жалкого чужака, мелкое ничтожество. Девчонка покраснела и побежала к своей ватаге, которая не ждала ее и на ходу горячо, но без враждебности продолжала спорить, дети были возбуждены — по всей видимости, что-то произошло, скорее всего, совершенно пустяковое событие, но оно их взбудоражило.