В упомянутом выше словце "обычно" скрыто вот что: меня арестовали как раз в то время, когда я писал роман — "Дорога на эшафот", посвященный судьбе и казни руководителя террористической группы 1887 года Александра Ульянова. И когда я оказался, возможно, в той же самой камере, где некогда сидел мой персонаж (даже надписи сохранились с "ятями"), а в пяти камерах по коридору от моего узилища была камера, отведенная тюремной администрацией для его брата Владимира (Ленина), ну не мог же я вовсе прервать мысленный процесс над созданием неоконченного романа…
Сюжет строился вокруг незримого столкновения двух персонажей, двух Александров — террориста Ульянова самодержца Романова.
Помню, Александр III был представлен мною хорошим человеком — верным слову, добросердечным, исполненным чувства долга перед руководимой державой и, что крайне редко у Больших Господ, осознанием собственной неполноценности и ограниченности. Вот три эпизода, объясняющие читателю, что меня привлекло в герое недописанного романа:
— когда родился сын, будущий Николай II, царь записал в дневнике: "Это самый святой момент в жизни человека"
— в миг коронации Александр III заплакал перед народом — от сознания ответственности, которую Бог возложил на него за этот народ.
— бывало, что обер-прокурор А. Кони кассировал (опротестовывал) приговоры, что суды выносили, согласно высказанному высочайшему мнению. В эти дни министр юстиции трепетал накануне доклада у царя. Но, выслушав его, Александр III говорил: "Что ж, я законов не знаю, а прокурор знает. Пусть будет так, как он говорит".
В 1887 году Александр III, человек мало образованный и неумный в обычном смысле этого слова, но "умный сердцем" (С. Витте), столкнулся с одним из самых благородных и необычайно талантливых юношей России- с Александром Ульяновым. Ценой жизни тот завоевал право, столь редкое и ценимое в России, — быть услышанным на высотах трона.
…Посылая бомбистов к царской карете, Ульянов, оказывается, ощущал себя в чем-то даже защитником монархии: предрекал в послании на "Высочайшее имя" будущую пугачевщину и кровавый разбой, жертвами которого падут самые дорогие люди другого Александра, дети его и внуки. В такой же камере (может, в той же, в моей? Почему не запомнил — или не узнал — ее номера) он обращался к царю: "Остановитесь! Измените путь! Я вижу на нынешней дороге погибель вас и детей ваших…"
Император наложил резолюцию: "Фантазия больного воображения…"
Это историческое непонимание друг друга — с одной стороны, практиков власти, с другой — интеллигентов, казалось мне судьбоносным явлением в России. В переломный день 14 декабря 1825 года власть вдруг поняла, как ей справляться с мыслящей оппозицией: надо расстрелять ее из пушек (мысль А. Белинкова). С того дня преимущества физической силы казались ей настолько очевидными, что российские правительства как правило пренебрегали всеми предостережениями и размышлениями интеллигентов (любых! К братьям Аксаковым или к Достоевскому на высотах трона прислушивались не более, чем к Добролюбову или Салтыкову-Щедрину).