— Но… но… — начала Филиппа, запинаясь.
— Но ты не чувствуешь такого же пламенного желания побыть со мной? — пошутил он. — А ты знаешь, ровно год тому назад ты вошла дома в гостиную, и я тебя впервые увидел после возвращения из Африки. Помнишь? И ты сказала: «Вы?» — и потом: «Как мило!» Что же, история повторяется?
Филиппа невольно улыбнулась:
— Конечно, если ты действительно хочешь остаться дома!.. Но над нами будут смеяться. Похоже на то, что ты сегодня переиграл в поло.
Она подняла к нему прелестные покорные глаза, которые, может быть, таили в себе намек на упрек, — послушные глаза.
Джервэз глядел на нее, мягко улыбаясь, и, подумав, сказал:
— В конце концов, нехорошо лишать тебя танцев и музыки. Конечно, мы пойдем! Это была лишь фантазия!
Но Филиппа почувствовала, что таилось за его словами; она не была эгоистична по натуре, хотя, как многие ей подобные, была очень избалована.
— Нет, нет, — сказала она, покраснев, — пожалуйста, останемся дома.
Джервэз тоже покраснел — внезапно и густо.
— Ты милая! — сказал он жестко, целуя ее волосы.
Вечер тянулся медленно. Джервэзу захотелось остаться дома из-за внезапного желания быть ближе к Филиппе; воспоминание о встрече год тому назад необычайно взволновало его, но в то же время оно заставило его понять, каким он был год назад и каким теперь.
Филиппа была его, они были женаты, и все же каким-то неуловимым образом она казалась ему более далекой, чем была в дни перед свадьбой. Он бесконечно внимательно относился ко всем ее планам; оба они были очень требовательными людьми. Филиппа приняла его любовь с искренней мягкостью; он не мог сомневаться, что он был ей дорог, и если он считался с ней, то он зато никогда не встречал в ней нежелания считаться с его настроениями.
Она была его женой, очаровательно подчинялась ему, когда хотела у него чему-нибудь научиться, и делала ему честь во всех отношениях. Он очень гордился ею. Если она и была молода, то у нее все же было неподдельное, скромное чувство своего достоинства и очаровательная манера принимать гостей.
Он не мог ни к чему придраться, но он не был спокоен; неясно, смутно, но он чувствовал себя выбитым из колеи.
В одиннадцать, усталые, они пошли спать.
В половине двенадцатого задребезжал телефон, и голос Фелисити спросил:
— Что случилось? Почему вы не были в опере?
— Мы решили сегодня никуда не идти, — отвечала Филиппа.
Джервэз сидел на кровати; он только что вошел. Очевидно, Фелисити спрашивала, были ли они в здравом уме. Филиппа смеялась и говорила:
— Нет… да… нет… в самом деле? Нет… — Она повесила трубку и повернулась: