Он всегда предполагал вернуться… Лондон был для него еще пустыннее, чем Ливийская пустыня; он часто думал о Ванде. Но война была объявлена, и они разъехались в разные стороны: Ванда поехала в Конго, а он — во Францию. И Ванда после войны не возвратилась.
Он закрыл глаза, чтобы не видеть даже мягких сумерек… Так много, так ужасно много кончилось для него в этот пасмурный полдень. Бесконечная тоска овладела им. Он спасся; но что пользы в том, что он здесь? Что пользы в безопасности, в уверенности, что он не разделит участь других? Его брат, двое кузенов, молоденький племянник… А сколько друзей!.. И вот перемирие…
Лучше было бы опять пойти на фронт и больше не возвращаться…
С глубоким вздохом он стряхнул с себя тяжелые воспоминания. Он жил «для этого», как неопределенно выражалась окружавшая Филиппу молодежь, когда говорила о какой-нибудь своей цели.
Действительно «для этого», потому что завтра он поедет в Марч. Во всяком случае, думал он со слабой улыбкой, его решение принято; по крайней мере, он знает, на ком он хочет жениться.
А Филиппа вырвала из его жизни всякие другие интересы, которые у него были в прошлом и настоящем. Он впервые увидел ее, насколько он мог вспомнить, с Биллем, на сборном пункте перед охотой.
Стоял один из тех дней, когда небо кажется перламутровым, все окутано золотистой дымкой и напоено ароматом, и воздух тихий, тихий…
Ее можно было принять за мальчика; такая же небрежная поза, а ее сапоги — как она сообщила впоследствии, — были точной копией сапог Корна…
— Майор Корн дал мне свои для фасона, — сообщила она с серьезными глазами, желая, чтобы он хорошенько почувствовал всю важность этого сообщения.
В это февральское утро все и началось — Джервэз окликнул Билля, а Билль представил Филиппу: «моя младшая». Глаза Филиппы под твердыми полями шляпы все время встречались с глазами Джервэза; она улыбалась ему открытой улыбкой, и он как-то странно ощутил эту милую улыбку и пристальный взгляд темных глаз. Только несколько месяцев спустя он убедился, что глаза у Филиппы не были темными; действительно, они были цвета янтаря, но их оттеняли черные ресницы, и оттого они казались темнее.
Может быть, поэтому она одно время так любила янтарь; но затем она изменила ему и стала предпочитать нефрит. Джервэз узнал об этом и подарил ей на Рождество нефритовое ожерелье.
Билль Кардон немного поворчал, показал подарок жене и бросил ей выразительный взгляд. Филиппа воскликнула: «О, восхитительно!» — и беззаботно обвила им свою красивую белую шею, а может быть, даже и просто швырнула его на свой туалетный столик, как будто бы это были простые стекляшки.