Михаил
Евграфович
позвал всех
к столу - пить
чай, - и разговор
вскоре свернул
к прошедшему
весной XII cъезду
РКП (б). Лагутин
вспомнил о
выступлениях
Владимира
Косиора, Давида
Рязанова и
Лутовинова
из профсоюзов
против нарушений
партийной
демократии
и покачал головой:
- Хотя
они и правы по
существу, но
такие нападки
на съезде
дезориентируют
партию и создают
почву для демагогии
оппозиционных
группировок,
подобных "Рабочей
правде" Мясникова.
Лазарь
Шацкин в ответ
кивал головой,
но, тем не менее,
заметил:
- Очень
плохо, что ЦК,
вместо того,
чтобы признать
наличие болезни,
и искать способы
лечения, пытается
лишь заткнуть
рот критикам.
Если болезнь
долго загонять
внутрь, это
чревато тяжелыми
последствиями.
- Боюсь,
что эта болезнь
относится к
разряду неизлечимых,
- вставил я.
Все
трое моих
собеседников,
включая Лиду
Лагутину, воззрились
на меня со странным
выражением
- как будто не
могут поверить,
что им довелось
услышать такие
слова. Решаю
взять инициативу
в свои руки:
- Лазарь,
вот вы уже второй
год учитесь
в Комакадемии,
и должны уже
немного разбираться
в марксистской
теории.
Щацкин
поднимает на
меня глаза с
некоторым
недоумением
- к чему это я
веду?
- Вы уже
должны знать,
что политический
строй общества,
в конечном
счете, определяется
его экономическим
строем, - продолжаю
тянуть нить
разговора в
нужную мне
сторону. - Почему
в буржуазном
обществе присутствует
пусть урезанная,
классово
ограниченная,
но демократия?
Потому что
экономический
строй капитализма
подразумевает
формальное
равенство всех
участников
рынка - будь то
мелкий лавочник,
Рокфеллер со
своей нефтяной
империей, рабочий,
продающий свою
рабочую силу,
или банкир
Морган, ворочающий
миллиардами
долларов. На
рынке все они
- продавцы и
покупатели.
Разумеется,
это равенство
формальное,
а их реальные
отношения
определяются
тем, как наполнен
кошелек. Такова
же и буржуазная
демократия.
До последней
трети XIX века
она вообще
допускала к
голосованию
только представителей
имущих классов.
Но даже формальное
введение всеобщего
избирательного
права не дает
реального
равенства, ибо
политические
отношения точно
так же, как и
экономические,
определяются
количеством
денег, брошенных
на чашу весов.
- Ну, и
к чему эта лекция?
- Михаил Евграфович
мимолетно
морщится. Шацкин
же слушает
внимательно,
ничем не показывая
какого-либо
недовольства.
- К тому,
- отвечаю, - что
трудно найти
в нашем нынешнем
экономическом
строе реальные
основания для
демократии,
сколько бы не
называть ее
советской и
пролетарской.
До социализма
нам еще далеко,
мы находимся
в переходном
периоде, но
куда мы на самом
деле переходим,
к чему движемся?
Много ли сейчас
социализма
даже в нашем
государственном
секторе? Ленин
как-то назвал
его "государственно-капиталистической
монополией,
обращенной
на пользу всему
народу, и постольку
переставшей
быть капиталистической
монополией".
И где же вы видите
у нас экономические
отношения, -
подчеркну,
именно экономические,
а не политические,
- "обращающие"
эту государственную
монополию "на
пользу всему
народу"? Некоторая
социалистическая
тенденция,
которую можно
реально увидеть,
существует
лишь благодаря
тому политическому
обстоятельству,
что наша
партийно-государственная
бюрократия
вынуждена
решать задачи
экономического
развития без
буржуазии и
против буржуазии,
а потому не
может не опираться
на рабочий
класс и в какой-то
мере считаться
с его интересами.
К этому можно
добавить то
исторически
преходящее
обстоятельство,
что наша бюрократия
ведет свое
происхождение
из совместной
с рабочим классом
революционной
борьбы. Но былая
общность быстро
забывается,
и уже сейчас
многие партбюрократы
бесконечно
отдалились
от рабочих,
даже если сами
вышли из их
среды. По мере
укрепления
экономики, по
мере успехов
в развитии
народного
хозяйства от
этой необходимости
считаться с
рабочим классом
останется лишь
несколько
больше, чем та
толика социального
компромисса,
к которому
прибегает любое
социал-реформистское
правительство
в капиталистических
странах.