Любовь и лейкопластырь (Эксбрайя) - страница 19

– Да.

– Как же можно доверять человеку, который так непостоянен в своих увлечениях?

– Но я очень долго любил Анну.

– И вам безразлично, что вы ее бросаете? Вы все одинаковы! Вы хоть подумали о том, что причиняете ей горе?

– Горе? Кому?

– Ну, этой – Анне… Она что – ваша любовница?

Он рассмеялся.

– Анна никогда не была моей любовницей и, потом, все это не имеет никакого значения, поскольку она умерла.

– О… простите… давно?

– Чуть больше четырехсот лет тому назад…

Ответ был настолько неожиданным, что она умолкла. Возможно, он все-таки сумасшедший… Тогда Фрэнсис стал рассказывать о своих чувствах к Анне де Болейн и о ее истории, поскольку образование Морин умещалось в рамки начальной школы. Практичная англичанка, не приемлющая подобных фантасмагорий, давно бы направила Фрэнсиса к его призракам, но ирландка могла только преклоняться перед человеком, имеющим связи с загробным миром. К тому же девушка предпочла, чтобы ее соперницей была мертвая королева, чем живая и в добром здравии какая-нибудь Долли или Маргарет. Это была уже британская черта ее характера.

Когда они оказались на Спарлинг Стрит, Морин сказала:

– Вот я и дома… спасибо, что проводили…

Она протянула ему руку. Он ее взял и больше не отпускал. В этот раз у ирландки под рукой не было яблочного торта, к тому же во второй раз она явно не воспользовалась бы им. Не узнавая саму себя, Морин прошептала:

– Отпустите, пожалуйста, мою руку.

– Прежде скажите, когда я смогу вас увидеть?

– А почему вы думаете, что я хочу вас видеть?

Это выбило его из колеи.

– После всего, что я вам рассказал?

Она лицемерно вздохнула.

– Ладно… Я не хочу, чтобы вы меня обвиняли в злоупотреблении доверием… Завтра, после обеда – подходит?

– Конечно! Мне за вами зайти?

– Лучше не надо… Встретимся в три часа в Пиерхеде перед входом в Кунард…

– Я буду там в два часа!

– До свидания, Фрэнсис…

– Очень любезно с вашей стороны, что вы запомнили мое имя… До свидания, Морин.

Ему хотелось поцеловать ее, но он не осмелился: она, безусловно, плохо восприняла бы такую попытку.

Вот таким образом и родились взаимные чувства Морин О'Миллой и Фрэнсиса Бессетта.

Вот уже тридцать лет Бетти О'Миллой напрасно задавала себе вопрос, за какие грехи, допущенные ею или ее родителями, Господь заставил ее расплачиваться, дав в мужья ирландца. Вот уже тридцать лет, как в доме на Спарлинг Стрит привыкли к стонам Бетти по поводу ее несчастной судьбы, толкнувшей ее в руки Пэтрика О'Миллой. Все знали уже наизусть ее жалобную молитву о грешнице, вынужденную жить в обществе четверых мужчин, которые в жизни ищут только ран и синяков, и дочери, которая считает себя, по крайней мере, королевой Мэб. Бетти говорила, что она проклята навеки, поскольку Бог никогда не простит ей того, что она увеличила на четыре человека количество ирландцев на этой земле. Но, несмотря на эти жалобы, проклятия и вспышки ярости, на Спарлинг Стрит все знали, насколько мисс О'Миллой обожала своего мужа, троих сыновей и дочь, которые, впрочем, отвечали ей тем же. В квартире, где тридцать лет удары сыпались справа и слева, никто не смел поднять руку на мать, которую любили и уважали тем больше, что каждый из ее детей с радостью отмечал, что с ирландской кровью их отца в их венах течет частица английской крови их матери. К ггесчастью для покоя Бетти, все О'Миллой рождались с жаждой схватки. Они учились орудовать кулаками прежде, чем стали говорить. Пэтрик часто приводил в пример подвиг старшего сына, который в возрасте двух лет ни за что разбил нос пятилетнему мальчишке. И все же О'Миллой не были злыми людьми, вовсе нет. По правде говоря, не было сердец лучше, чем у этих четверых гигантов, у которых редко случалась неделя, чтобы они не участвовали в драке с кем-то, кто неправильно обращался с ними или же между собой, если не находился внешний противник. По субботам и воскресеньям, когда матери семейств видели проходящих О'Миллой, они заставляли своих сыновей прятаться, а владельцы баров в кварталах около доков, когда эти крепкие ирландцы появлялись у них, прятали подальше самые дорогие для них бутылки. Никто на Спарлинг Стрит не мог припомнить лиц О'Миллой без лейкопластыря. И если четверо мужчин частенько отлеживались в больнице, то еще чаще они бывали гостями тюрьмы, что, впрочем, никак не влияло на их престиж и окружавшую их симпатию. В тюрьму они никогда не попадали без признания своей вины. Честность была их религией, их вера была прочна, а трудолюбие повсюду ставилось в пример. Но вот беда!– они не могли противостоять влечению к схваткам. Видеть, как два человека в споре переходят к кулакам, и не принять участия в драке, истинных причин которой они порой даже не знали, было выше их сил.