Он потянулся к своей куртке, положил ее на колени, начал выворачивать карманы. Сотовый телефон превратился в бесполезный кусок металла. Можно ради смеха выяснить, как тут с электричеством или, скажем, с зарядными устройствами, но лучше не утруждаться. Как у Жванецкого: хорошая вещь, а включаешь – не работает. Он раздраженно отбросил телефон, девушка что-то ойкнула, кинулась ловить – ну конечно, хорошая вещь, в хозяйстве пригодится. Орехи колоть можно. Документы Сбруева превратились в кашу. От сигарет вообще ничего не осталось. Доллары оказались более стойкими – их можно было просушить и вновь использовать на рынке товарно-денежных отношений. Туманов разлепил купюры, положил перед девушкой.
– Возьми, Амун. Мне нужно на Хаву.
Она старательно наморщила лоб. Потом двумя пальчиками взяла одну банкноту, подумала, взяла вторую, третью, пересилила себя, чтобы не взять четвертую, и сунула мокрую наличность за вырез платьишка. «Справедливо, – подумал Туманов. – Вот она – щемящая человеческая честность».
– Хава, – повторил он. – Понимаешь, Амун – Хава? – Для убедительности он ткнул пальцем себе в грудь, изобразил указательным и средним пальцем шагающего человечка и в третий раз произнес: – Хава. – Уж должна знать про такой остров.
Девушка яростно замотала головой.
– Аоле Хава, аоле Хава… – И стала тыкать подбородком в сторону моря – какая, мол, Хава, сам посмотри. На море шторм, и ни один трезвый рыбак, предложи ему хоть сто долларов, не отвяжет от причала свою посудину.
– Ну что ж, твоя правда… – разочарованно прошептал он. – Подождем, пока Посейдон опохмелится… А сколько ждать – неделю, две? И чем прикажешь заниматься, Амун? Ты рыбачка, я рыбак, а что дальше? Понятно все с тобой, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…
Он говорил еще что-то, переходил с английского на русский, с русского на какую-то абракадабру, нес полную околесицу, при этом мило улыбаясь и поглаживая девушку по плечу. Она печально на него смотрела и казалась очень даже привлекательной. Голова превращалась в дирижабль, Туманов что-то лепетал, пребывая в бреду, лишился чувств. Позднее он понял, что это была ремиссия. Болезнь не ушла, она была здесь. Он бился в горячечном бреду, Амун меняла мокрые повязки на лбу, поила терпкими и ядреными снадобьями, кормила бульоном – это было единственное, что не отказывался принимать организм.
Он очнулся ближе к вечеру, нашел в себе силы сползти с циновки, высунулся из сарая. Зарычала собака – он тоже на нее зарычал. Подошла, обнюхала, помахала обрубком хвоста и пристроилась, подняв лапу, к шаткому крыльцу.