– Я не знаю! Я думал, что вы шутите про текст, пока сам не почувствовал! Что теперь делать? Что со мной будет??
– Ничего не делать, ждать. Все почему-то поначалу думают, что мы шутим. Вы верующий, Степцов?
– Да! Мне не хватает воздуха! Я…
– Что-то у вас быстро все пошло. Молитесь, Степцов, просто молитесь – что я вам могу еще сказать. И не ерзайте – вы сбиваете аппаратуру.
Эти крики явно действовали мне на нервы – я выключил кассетник. Действительно, в очень неприятную историю я влип, лучше бы мне этого всего не знать. Хорошо хоть в диссертации написано, что текст не может храниться в печатном виде – вдруг бы какому-то ослу пришло в голову вложить листок с ним в диссертацию? Там вроде были в конце какие-то странные графики… Я глотнул, и мне стало не по себе от этой мысли. Нет, ну их к черту, этих военных и их темные дела, надо держаться от этого всего подальше. Меньше знаешь – крепче спишь. Сжечь и закопать, как велел Егор.
Я еще раз зевнул – надо проветрить и ложиться спать. Завтра тащиться в этот лес. Легко сказать – пропусти школу. Я человек обязательный, не могу так поступать. Съезжу с утра перед школой. Должен успеть. Я еще раз зевнул – надо проветрить и ложиться спать. Хотя бы на пару часов. За окном светает, уже почти утро, надо проветрить.
МЕРТВЫЕ ПАШНИ
Михаил Кликин
– Может, их там прибили? – шепнул Димка Юреев и заерзал на своей скрипучей койке, будто едомый клопами. Он был страшно напуган – это чувствовали все, и всех это раздражало.
– Говорил же – не надо туда ходить! – истерически запричитал Димка. – Вот всем вам говорил! Нет, не послушали! Пускай идут, блин! На разведку, блин! Ну и где они, ваши разведчики? Прибили их, точно говорю! Что делать теперь будем?!
– А ничего! – зло откликнулся из темноты Миха Приемышев. – Спать будем. Эй, Вольдемар, ты спишь?
– Уснешь тут с вами, – хмуро отозвался Вовка Демин. – И хватит меня Вольдемаром обзывать. У меня имя нормальное есть.
– Ты, Вольдемар, не ерепенься. Ты, Вольдемар, скажи лучше, сколько сейчас времени.
Все притихли, ожидая ответа. Но обиженный Вовка таился и молчал.
– Сколько времени, Володь? – спросил Иван Панин, приподнявшись на локте и таращась в непроглядную, густую, словно мазут, темноту…
Была ночь – тяжелая, тихая, темная – жуткая. Здесь все ночи были такие. Ни тебе фонарей, ни машин. Еще двенадцати нет – а уж ни единого просвета, ни малейшего проблеска в округе. Приспичит ночью по нужде, выйдешь с остекленной веранды на крыльцо, встанешь нерешительно у перилец – до сортира бежать по тропинке метров двадцать: справа крапива в человеческий рост, слева кусты одичавшей сирени – и там, и там черт-те что мерещится. А в самом сортире еще страшней: бездонная черная дыра, из которой словно бы смотрит кто, внизу затаившийся, а за дощатыми дырявыми стенами вроде бы дышит кто-то и ходит вокруг… Постоишь так у перилец, послушаешь холодную зловещую тишину, дыхание сдерживая, да прямо с крыльца нужду и справишь.