Но внезапно заболела и сама Виктория.
Боль раскалывала голову, горло сдавило так, что не только глотать, даже дышать было тяжело, а жар, казалось, расплавит тело и вообще подожжет постель. Принцесса металась в горячечном бреду. Кажется, произнесли слово «корь», но ей было все равно…
– Пить…
Почему они не хотят погасить камин? Почему так душно в спальне? Не нужно столько одеял…. Хотя нет, нужно, потому что стало вдруг холодно. Может, это потому что открыли окно? Неужели на улице снег и мороз? Не может быть, должно быть довольно тепло.
И снова забытье, в которое пробиваются вязкие звуки и чьи-то резкие голоса.
– Мама… пить…
Губы смачивает влага, с ней что-то делают, кажется, переодевают… Жарко, снова немыслимо жарко… волосы промокли от пота и слиплись, губы из-за жара потрескались…
И вдруг…
– Ты должна вот это подписать! Открой глаза и поставь подпись.
Это голос Конроя. Чего ему надо? Ей подпись? Зачем, какую подпись?
И сразу голос матери:
– Джон, не стоит сейчас, она совсем слаба и больна.
– Именно сейчас, когда очнется, ни за что не подпишет. Не мешай!
И у Виктории сквозь туман и горячечный жар прорывается сознание: подписывать нельзя, потому что, очнувшись, она ни за что не подпишет. Когда Конрой снова вкладывает в руку перо, девушка отталкивает его:
– Нет… пить…
– Подпиши, и я дам тебе пить.
– Джон, это жестоко! Девочка больна!
– Не мешай! – И снова к едва живой принцессе: – Подписывай, не тяни время.
– Не… под… пишу… нет…
Она уже не просила пить, знала, что пока не подпишет, не дадут, но знала и другое – подписывать нельзя, ни за что нельзя.
Сколько это продолжалось, неизвестно, Виктория то впадала в забытье, то снова чуть приходила в себя, но ее пальцы были с силой сжаты в кулаки для того, чтобы в них снова не вложили перо.
Открыла глаза ночью, вокруг темно, только на столике, придвинутом к кровати, крохотная свеча и чашка. Осторожно оглянувшись и убедившись, что мать на своей кровати спит, Виктория протянула руку к чашке. Вода… какая же она вкусная! Два глотка, больше нельзя…
Стараясь не звякнуть, поставила чашку на место и притихла, свернувшись калачиком. Голова все еще невыносимо болела, а все тело горело, но было много легче. Немного погодя она снова впала в полузабытье и, кажется, забыла сжать кулаки…
Очнулась принцесса нескоро, с трудом вспомнила требование Конроя и в ужасе замерла. Конроя и матери нет рядом, сидела только Лецен. Неужели она все же подписала?! Что это была за бумага?
– Луиза… – шепот едва слышен, но показалось, что кричит.
Баронесса очнулась от полудремы, в которой находилась, метнулась к своей любимице: